Во сне и наяву, или Игра в бирюльки - [9]

Откуда в ней все это было, не знаю. Отец ее — мой, стало быть, прадед — был рабочим, а дед — уже мой прапрадед — солдатом, он отслужил двадцать пять лет при Ижорском заводе. (Дальше мои знания родословной по матери отрывочны и случайны, знаю только, что далеких прапращуров Петр I пригнал строить Санкт-Петербург.)

Казалось бы, приходящие обедать инженеры должны были терпеть бабу Дору за вкусную еду, и только, однако не тут-то было. Женившись, обзаведясь семьями, они поддерживали отношения с бабой Дорой, приходили в гости, в трудные минуты жизни спешили к ней за советом, так что, например, я (думаю, что не только я) даже путал, кто наша родня, а кто — нет. К тому же у нее постоянно кто-нибудь жил — либо племянник, либо кто-то из детей племянников и племянниц. Жили и мы с братьями и сестрой у бабы Доры, когда умерла мать, и я не скажу, что это была сладкая жизнь, совсем нет. Но если бы не ее строгость и требовательность в сочетании с бескорыстием и милосердием, кто знает, что сталось бы в конце концов и со мной, и с моими братьями…

А вот нашего отца она почему-то не любила. А может, вообще не любила людей, занимающихся политикой. Или, что всего вероятнее, не столько не любила отца, сколько жалела мать, предвидя, должно быть, ее несуразную, исковерканную судьбу и ранний конец: мать умерла в сорок два года. Очевидно, баба Дора видела гораздо больше, чем видели или хотели видеть люди высокообразованные. Но теперь можно лишь гадать, как и что было в действительности.

И мучает, мучает меня одна не разрешимая для меня загадка, и все кажется, когда подумаю об этом, что нелюбовь бабы Доры к моему отцу отразилась и на матери, и на всех нас. Похоже на то, что, привечая нас, она выполняла какой-то свой долг, а любить — не любила тоже, поскольку родились мы от нелюбимого ею человека. Иначе почему нашу мать похоронили отдельно, а не в общей родовой могиле?.. Ведь хоронили-то именно баба Дора и ее муж! Иначе почему ни мне, ни братьям, ни сестре так и не показали могилу деда Самсона, который лежит на Смоленском кладбище?..

Впрямь все это похоже на то, что мы, Кутузовы, отлучены были от своего рода по материнской линии. Нас терпели, поскольку мы уж есть и поскольку мы — внуки старшего брата бабы Доры, но и только.

Грустно и тревожно думать об этом, ведь мы-то любили бабу Дору искренне, преданно любили, любила ее и наша мать, а вот похоронили же ее в сторонке (правда, место хорошее, на центральной аллее), не допустили к себе, да и умерла она в больнице, так и не дождавшись никого перед смертью. А говорят, ждала, до самого последнего мгновения ждала, что кто-нибудь придет к ней… Был как раз впускной день. Никто не пришел, ни у кого из родственников не случилось в этот день свободного времени…

* * *

На этот раз Клавдия Михайловна встретила их приветливее обычного, приласкала Андрея, что для него было непривычным, и разрешила пойти в кино с соседским мальчиком.

— Вот что, дорогие мои, — заговорила она без всяких там околичностей и предисловий, едва выпроводив Андрея. — Вы бы потихоньку перевезли самое ценное ко мне. Неровен час…

— Не надо, тетя, — сказала Евгения Сергеевна.

— А ты помолчи, Евгения, пока я говорю. Посиди и помолчи, послушай. Останешься с сыном голая и босая, тогда и будешь показывать свой ум. А сейчас молчи. Я разговариваю с твоим мужем.

Евгения Сергеевна вздохнула, вспыхнула, но возразить не посмела.

— Давайте не будем обсуждать эту тему, — сказал Василий Павлович. — У меня сегодня все-таки день рождения.

— Поздравляю. И сколько же тебе исполнилось?

— Тридцать три. Возраст Христа.

— Только ты не Христос, — сказала на это Клавдия Михайловна и усмехнулась. — Он-то за людей мучения принял, а нынче все наоборот выходит: бабы с детишками за ваши дела мучения принимают. Он знал, за что взошел на Голгофу, а вы и этого не узнаете. Да и Голгофа ваша…

Неожиданная эта тирада о Христе удивила, признаться, Василия Павловича, он и подумать не мог, что Клавдия Михайловна что-то знает о нем. А вот знает. И к месту, к месту о Голгофе вспомнила.

— Ну, тетушка! — сказал он и рассмеялся. Между прочим, тетушкой он называл ее крайне редко. — Голгофа у каждого своя, тут вы правы. Только я-то, кажется, жив и здоров…

— И все-то ты на шуточки переводишь, и все-то ко мне с ехидцей…

— Помилуйте, Клавдия Михайловна! Кто вам сказал такую глупость?

— А сама вижу, не слепая. Да и жизнь подсказывает. Ты считаешь меня темной, раз, мол, неграмотная, а я не хуже других на свете прожила. И людей разных повидала, и революцию вашу помню, ой как помню!..

— Но почему же «нашу», а не «вашу»?

— А что мне та революция? Один сплошной разор, и ничего больше. Мой отец, дед вот ее, — она кивнула на Евгению Сергеевну, — семерых вырастил, а работал один. И ничего, не голодали, по праздникам без пирогов за стол не садились. А теперь?.. Ну, тем, кто наверх взобрался, может, и сладко живется, не спорю, а простым людям… Да и вам тоже не очень сладко. — Она взмахнула рукой. — Сегодня наверху, а завтра неизвестно где. И то верно: кто высоко сидит, тому глубже падать.

— Мрачную картину вы нарисовали, — сказал Василий Павлович, косясь на Евгению Сергеевну. Как-то она воспримет эти откровения тетушки?..