Во сне и наяву, или Игра в бирюльки - [14]

Андрей не смеет поднять глаза, когда считает ноги, боясь увидеть то, что он увидел в бане.

«Раз, два, три…»

Он досчитывает до десяти и начинает снова, хотя умеет считать до тысячи. Но так, десятками, быстрее и интереснее.

В окне, кроме ног, ничего не видно. Комната находится в полуподвале. И окно с решеткой. Слава Богу, что с решеткой, грустно радовалась Евгения Сергеевна. Никто не влезет. Да и полуподвал, если разобраться, тоже не так уж плохо. Здесь о них скорее забудут, потому что кому может понадобиться такая комната? Она была наивно уверена, что их выселили с прежней квартиры именно из-за того, что квартира кому-то понадобилась. Вытолкнули сюда и, может, оставят в покое. Многих, чьи мужья тоже были арестованы, вообще выселили из Ленинграда. А это пострашнее любого ленинградского подвала, разумно думала Евгения Сергеевна. теперь главное — жить тихо, незаметно, не привлекая ничьего внимания. Большинство так и живет зато никто и не трогает их, зато за ними не являются по ночам. Евгения Сергеевна думала об этом вовсе не в упрек мужу, Боже упаси. Когда они познакомились, он уже был на ответственной работе, поэтому пенять ей не на кого, кроме как на себя. Значит, их жизнь не могла сложиться иначе, и остается одно — терпеть, терпеть и ждать. Неизвестность, по крайней мере, вечно продолжаться не может. А неизвестность — это самое страшное…

Комната мало пригодна для жизни. Сырая на стенах никогда не просыхают мокрые пятна, плесень Обои потрескались, отклеились, висят клочьями, местами обвалилась даже штукатурка и видна, точно ребра на рентгеновском снимке, крест-накрест набитая дранка. По ночам зверствуют клопы, а от тараканов и мышей нет покою и днем. Из-за мышей, которых Андрей боится, он и придумал сидеть на подоконнике и считать от нечего делать проходящие ноги. Сюда мыши не забираются, а по полу шныряют, ничуть не обращая внимания на Андрея. На улицу выйти нельзя — в доме нет своего двора. Совсем нет, хотя бы крохотного «колодца». Только помойка в глухой арке, где роются в поисках пропитания одичавшие кошки. Раньше, наверное, был и двор раз есть арка и «черный ход» в квартире, однако арка закрыта тяжелыми железными воротами, а «черный ход» заколочен.

Наверху, на первом этаже, живут очень шумные соседи. Днем терпимо, но по ночам там творится столпотворение. Андрей скоро привык к этому и спал, а Евгения Сергеевна привыкнуть не могла, хотя старалась не замечать неудобств. Она терпеливо относилась к свалившимся на них невзгодам, успокаивая себя тем что и это пройдет, что другим еще хуже, и все-таки однажды, не выдержав топота над головой, постучала шваб-рои в потолок. Топот неожиданно прекратился и тотчас, спустя две-три минуты, позвонили в дверь, позвонили настойчиво, длинно, и Евгения Сергеевна поспешила открыть, догадавшись, что звонят верхние жильцы

Перед ней стоял огромный (так ей показалось) лохматый парень. Был он сильно пьян и ухмылялся, показывая полный рот золотых зубов.

— Кто это барабанил, ты? — спросил он.

— Я бы попросила вас, молодой человек, вести себя чуточку потише, вы же спать мешаете…

— А чуточку помереть не желаешь? — надвигаясь, сказал парень и взял Евгению Сергеевну за подбородок. — Тоже мне, вшивая интеллигенция! — Он оттолкнул ее.

— Какое вы имеете право…

— Цыц, крыса подвальная! Не лезь, падла, в душу, она у меня не железная! Разберу на части, ни один часовщик не соберет. Сиди и помалкивай в тряпочку, а то…

— Но нельзя же так, молодой человек. Ведь я женщина, мать, у меня ребенок…

— А е…. я тебя хотел вместе с твоим ребенком! Вот поставлю на четыре кости и корешей позову, тогда узнаешь, что такое женщина!.. Ну ладно, на первый раз прощаю. А еще возникнешь, порешу. Чтобы мне, Гришке, всякая б…. указывала?! Да ты знаешь, кто я такой? Я — Зуб! — Он постучал себя в грудь.

— Вы же сказали, что вас зовут Григорий…

— Ха, Григорий! — Он рассмеялся. — Нет, ты мне начинаешь нравиться, хоть от тебя и несет за версту вонючим подвалом. В Ленинхграде на хгоре хговорят на букву хгэ. Хгришка, хгад, подай хгребенку, хгниды, хга-ды, хголову хгрызут… А ты толкуешь — Григорий! Зуб я. Зуб! Брысь на место и больше не высовывайся, пока не позову. Поняла? Я не всегда такой добренький. А то, может, зайдешь в гости, покажу экземпляр корешам, пусть повеселятся…

Услышав это, Евгения Сергеевна побледнела.

— У меня же ребенок… — пробормотала она.

— Ну дуй к ребенку, а то у меня сухостой будет.

Закрыв дверь, Евгения Сергеевна тут же, в кухне (коридор был за кухней, а выход на лестницу — прямо из кухни), опустилась на табурет и заплакала. Вот теперь ей сделалось страшно уже по-настоящему. Это был страх, какого она не испытывала никогда прежде. В ту ночь, когда увели мужа, был не страх, что-то другое…

Тихий плач перешел в рыдания, ее колотила дрожь. Евгения Сергеевна до боли в висках стискивала зубы, пытаясь сдержать рыдания. К страху добавились обида и жалость к себе. Нужно выпить хотя бы глоток воды, почти уже теряя сознание, думала она, но сил, чтобы подняться, взять стакан и набрать под краном воды, не было. Начиналась истерика, и Евгения Сергеевна понимала это.