Во имя жизни - [23]

Я остановил Лабанга перед нашим двором на улице и уже собирался было слезть, как Леон взял вожжи и велел мне остаться в телеге. Он повернул Лабанга в открытые ворота, и мы ринулись во двор. Я подумал, что мы сейчас с треском врежемся в ствол камачиля, но Леон вовремя осадил Лабанга. Внизу, на кухне, горел свет, мама стояла в дверях, и мне было видно, что она робко улыбается. Леон помог Марии вылезти из телеги.

Первое, что он спросил, поцеловав маме руку:

—Отец... где он?

— Он в своей комнате, наверху, — сказала мама, сразу став серьезной. — Нога опять беспокоит его.

Больше я ничего не слышал, потому что мне пришлось вернуться и распрячь Лабанга. Не успел я привязать его под навесом, как услышал, что отец зовет меня. Навстречу мне шел за чемоданами Леон. Когда я проходил через кухню, там были мама, моя сестра Аурелия и Мария, и мне показалось, что все они плачут.

В комнате отца было темно и совсем тихо. Он сидел в кресле у окна, выходившего на запад, и сияющая звезда заглядывала прямо в комнату. Он курил, но, увидев меня, вынул самокрутку изо рта и осторожно положил ее на подоконник.

— Вы никого не встретили по дороге? — спросил он.

— Нет, отец, — сказал я, — ночью по реке никто не ездит.

Он потянулся за самокруткой и привстал с кресла.

— Она очень красивая, отец.

— Она испугалась Лабанга? — Отец не повысил голос, но, казалось, его слова прогремели на всю комнату. А я опять увидел, как она смотрела на длинные изогнутые рога и как мой брат Леон обнимает ее за плечи.

— Нет, не испугалась, отец.

— А по дороге...

— Она смотрела на звезды. А манонг Леон пел.

— Что он пел?

— «Небо, усеянное звездами». Она пела вместе с ним.

Он опять замолчал. Снизу доносились тихие голоса мамы и Аурелии. Слышен был и голос Леона, и я подумал, что у отца в молодости, должно быть, был точно такой же голос. Он опять положил самокрутку на подоконник. Я смотрел, как струйка дыма от нее лениво поднимается вверх и медленно исчезает в ночной тьме за окном.

Распахнулась дверь, и вошли Леон с Марией.

— Ты напоил Лабанга? — Отец обращался ко мне.

Я сказал, что Лабанг еще отдыхает под навесом.

— Пора напоить его, сынок, — сказал отец.

Я посмотрел на Марию, она была прекрасна. Высокая. Рядом с Леоном она стояла высокая и очень спокойная. Тут я вышел из комнаты, и ее запах в темном коридоре напомнил утро, когда цветут папайи.

В СЕРЕДИНЕ ЛЕТА

Он так низко надвинул шляпу на лоб, что широкие поля ее коснулись плеч. Потом согнулся, устраиваясь поудобнее под навесом двуколки, и стал неотрывно глядеть вперед. Дорога, казалось, корчилась под бичами полуденного солнца: она петляла из стороны в сторону, горбилась и распрямлялась подобно змее и исчезала за отрогом невысокой горы, покрытой редкой порослью бамбука.

Нигде не видно было ни жилья, ни людей. По левую сторону дороги тянулось глубокое русло пересохшей горной реки, покрытое пучками выжженного солнцем когона11, сквозь которые проглядывало каменистое дно; впереди, за дрожащими волнами знойного марева, поднимались древние холмы, почти такие же голубые, как и небо, обрамленное частоколом облаков. По правую сторону простиралось песчаное безбрежье низких волнообразных дюн, где лишь отдельные пятна стойкой к любому солнцу ледды оживляли монотонность безжизненного ландшафта. И только совсем далеко на горизонте была едва различима тонкая индиговая полоска — море.

Скрип деревянных колес и приглушенное шарканье копыт уставшего буйвола по дорожной гальке еще больше усиливали окружающую тишину; время от времени слышался шорох сухих комьев земли, скатывавшихся по склону на дно ущелья.

Натянув ослабевшую вожжу, он подстегнул буйвола, и тот затрусил мелкой рысцой. Над дорогой лениво зашевелилась пыль. Но вот буйвол снова замедлил шаг, вскинул голову, — и в сухом воздухе за ним потянулась искрящаяся нить слюны. Неотступное, назойливое солнце блестело на его взмокших, тяжело вздымавшихся боках.

Парень в двуколке не сразу заметил женскую фигуру, показавшуюся из-за поворота дороги. Это была девушка — удивительно юная и свежая на фоне выжженной солнцем природы. Она остановилась у обочины и смотрела на приближавшуюся повозку. В ярком полосатом платочке, завязанном на затылке, в одном лифе, юбке и босая. Лиф был домотканый, светло-красный, с белыми крапинками. Юбка тоже ручного тканья, белая, в крупную клетку, перемежающуюся желтыми и красными полосками.

В руках она держала большой широкогорлый кувшин для воды. Матово-красный, он гармонировал с цветом ее одежды.

Она спокойно стояла и несколько мгновений с нескрываемым любопытством глядела на парня, потом резко повернулась и исчезла. Подъехав через минуту к тому месту, где она стояла, он вылез из двуколки и увидел узкую тропинку, спускавшуюся в ущелье. Он медлил в нерешительности, рассеянно утирая пот с лица, потом выпряг разгоряченного буйвола и принялся массировать крепкими, сильными пальцами его шею, затем, погоняя буйвола впереди себя, стал спускаться по тропинке вниз. Острые выступы раскаленных камней жгли подошвы, как горячие угли. Он дошел до самого дна ущелья, а девушки все не было видно.

Он нашел ее за поворотом высохшего русла, где в тени большого мангового дерева приютился колодец. Кувшин у нее уже был наполнен, и она скатывала свой платок в широкий жгут, чтобы положить его на голову под дно кувшина. Не глядя в сторону незнакомца, она опустилась на корточки, собрав юбку между колен, и нагнула кувшин, чтобы отлить лишнюю воду; потом, поддерживая кувшин за край и за дно, начала его поднимать. Медленно встала на одно колено, передохнула, держа кувшин на другом и смахивая капли воды с его боков, и одним ловким движением водрузила его на голову, поднимаясь на обе ноги. Она все же слегка пошатнулась, и вода из кувшина выплеснулась ей на грудь, намочив лиф, который сразу прилип к телу. Придерживая кувшин, она свободной рукой оттянула материю от груди. После этого, так ни разу и не подняв глаза на молодого парня, она прошла мимо него. А он безмолвно глядел на нее, стоя рядом со своим буйволом, который усердно щипал скудную траву на дне ущелья.