Во имя жизни - [21]

За участие в антияпонском движении сопротивления в Маниле в годы второй мировой войны Мануэль Аргилья был схвачен японской контрразведкой и тайно казнен в августе 1944 г.

КАК МОЙ БРАТ ЛЕОН ПРИВЕЗ ДОМОЙ ЖЕНУ

Она легко и грациозно соскочила с тележки Ка Селина. Она была очень красивая. И высокая. Улыбнувшись, взглянула на брата. Он был только чуть выше ее.

— Ты Бальдо, — сказала она и положила руку на мое плечо. Ногти у нее были удлиненные, но не накрашенные. Пахла она, как пахнет утро, когда цветут папайи8. На правой щеке мелькнула ямочка.

— А это Лабанг, о котором я столько слышала. — Она смотрела на Лабанга, сжимая пальцами одной руки запястье другой, а Лабанг все жевал и жевал свою жвачку. Потом он проглотил и отрыгнул снова, и внутри у него как будто загрохотал барабан.

Я похлопал по могучей шее Лабанга и сказал ей:

— Теперь можешь почесать ему лоб.

Она заколебалась, и я заметил, что она смотрит на длинные изогнутые рога. Все-таки она подошла и тронула тонкими пальцами лоб Лабанга, а Лабанг так и не перестал жевать — он только полузакрыл огромные глаза. И скоро она уже ласково почесывала его лоб.

Леон поставил чемоданы на поросшую травой обочину.

Он заплатил Ка Селину вдвое больше, чем обычно платили за проезд от станции до Нагребкана. Потом он подошел к нам, и она порывисто обернулась. Я заметил, что Ка Селин, который стоял возле лошади, поглаживая ей челку, не сводил с нашей спутницы глаз.

— Мария, — позвал мой брат Леон.

Он не сказал — Маринг. Он не сказал — Маянга. Я сразу понял, что он всегда зовет ее Мария и что для всех нас она тоже будет Мария; я произнес про себя: «Мария», — красивое имя.

— Да, Ноель...

Почему она так называет его? Я подумал, что отцу это может не понравиться, хотя она просто перевернула имя Леона наоборот, и так оно звучало гораздо лучше.

— Вот и Нагребкан, Мария, — сказал Леон, поведя рукой на запад.

Она придвинулась к нему, и ее рука скользнула под его локоть. Помолчав, она тихонько спросила:

— Ты очень любишь Нагребкан, Ноель?

Ка Селин поехал обратно, громко понукая лошадь. У поворота большой дороги, где растет огромное сливовое дерево, он протрещал по спицам колеса рукояткой кнута, плетенного из пальмовых листьев.

Мы остались на обочине одни.

Солнце било нам прямо в глаза — оно уже садилось в сверкающее море. Небо над нами было просторное, бездонное и очень голубое, только на юго-западе вдоль зубчатой каемки холмов Катаягхан пламенела громадная куча облаков. Поля тонули в золотистой дымке, и, когда я глядел на заходящее солнце, сквозь нее всплывали багровые, красные и желтые пятна. Белая шкура Лабанга, которого я этим утром вымыл и почистил кожурой кокоса, искрилась, как чистый хлопок в свете лампы, а на кончиках рогов, казалось, горели огоньки. Он повернулся к солнцу, и из его глотки раздался рев — такой громкий и звучный, что под ногами задрожала земля. Издали, от-куда-то из глубины полей, тихо и нежно откликнулась буйволица.

— Запрягай, Бальдо, — сказал, засмеявшись, мой брат Леон, и она тоже неуверенно рассмеялась: я увидел, как он обнял ее за плечи.

— Чего он так ревет? — спросила она. — Я никогда не слышала ничего подобного.

— Ничего подобного и не бывает, — ответил мой брат. — Я еще в жизни не видел буйвола, который ревел бы, как Лабанг. Во всем мире другого такого нет.

Она улыбалась ему, и я остановился, не затянув до конца хомут на шее Лабанга, потому что у нее были очень белые зубы, смешливые глаза и маленькая ямочка на правой щеке.

— Если ты будешь так говорить о Лабанге, я или полюблю его, или буду ужасно ревновать.

Леон засмеялся, и она тоже, они взглянули друг на друга, и мне показалось, что все вокруг смеется вместе с ними.

Я взобрался в телегу с колеса, и Лабанг было рванулся — он всегда норовил так сделать, — но я крепко держал вожжи. Он был так нетерпелив, что ни минуты не мог постоять спокойно, и Леону пришлось несколько раз прикрикнуть: «Лабанг! Лабанг!» Когда Лабанг угомонился, Леон положил чемоданы в телегу — маленький поверх большого.

Она взглянула на свои туфли на высоких каблуках, потом протянула брату левую руку, стала на ступицу и одним махом очутилась в телеге. Пахло от нее очень приятно. Лабанг прямо приплясывал от нетерпения, и я еле-еле удерживал его на месте.

— Дай-ка мне вожжи, Бальдо, — сказал Леон. — Мария, сядь на сено и держись за что-нибудь.

Только он стал на левую оглоблю, как Лабанг рванулся вперед. Мой брат Леон со смехом вскарабкался в телегу и, подобрав вожжи, со свистом взмахнул ими над спиной Лабанга. В ушах загудел ветер, колеса раскатисто загрохотали по дороге, усыпанной галькой.

Она уселась прямо на дно телеги, подогнула ноги и прикрыла их юбкой, из-под которой высовывались только каблучки и носки туфель. Ее взгляд не отрывался от спины Леона. Я смотрел, как ветер треплет ее волосы.

Потом Лабанг замедлил шаг, и Леон передал мне вожжи. Я уперся коленками в передок и тянул вожжи до тех пор, пока Лабанг не пошел совсем медленно. Тогда я повернул его обратно.

— Что ты там еще забыл, Бальдо? — спросил Леон.

Я промолчал и лишь почесал спину Лабангу; мы вернулись туда, где я распряг его и ждал. Солнце опустилось, и тени, крадучись, пробирались с лесистых склонов Катаягханских холмов на поля.