Во имя жизни - [12]

— Оставьте его, пусть с миром творит молитву в одиночестве,— сказал священник, весьма озадачив учеников своим ответом.

Небо нависает над островом Анайат, лежащим посреди Анайатского моря, как опрокинутый винный бокал; пурпурное вино вылилось из бокала, и Анайат — последняя драгоценная его капля. Таков Анайат в сумерках при луне — пурпурный, как выдержанное вино, искрящийся и теплый, а в темную ночь — прохладный, пьянящий и пробуждающий страсть. Можно выпить его и позабыть, что осталось вдали — за тысячу миль, за тысячу лет; можно потягивать его, сидя на вершине островерхого утеса — ближе к безмятежному покою, ближе к богу. Отсюда виден океан, бьющийся о скалы в вечной безысходности,— более страшной и гнетущей, чем человеческая. Можно просто коснуться его губами в густой тени дама де ноче1; пузырьки пурпурного вина мерцают, как тысяча светлячков, а в его букете — аромат неувядающих цветов.

Сита сидела у открытого окна, мечтая в полусне. Франсиско Ретеч — какое имя! А уменьшительное от него — Франк? Ночь за окном безмолвствовала, словно сказочная принцесса в ожидании принца, который прошепчет ей слова любви. Ситу клонило в сон. Она насчитала три упавших звезды; одна, как ей показалось, упала в кусты дама де ноче7 возле калитки их сада, и от нее зажгли свои огоньки тысячи светлячков.

Теперь учитель не представлялся ей суровым, он реже замыкался в себе, чаще обращался к ней, его по-прежнему отсутствующий взгляд чаще останавливался на ней. Сита любила вспоминать мгновения, когда учитель смотрел на нее, думая, что она этого не замечает. А Сита остро чувствовала каждый его взгляд — как дуновение морского ветра на рассвете, как укол шипа розы, как красное хмельное вино, которым отец потчевал гостей во время петушиных боев. Кровь тотчас ударяла им в лицо, и они начинали шуметь. Как-то раз Сита тайком выпила самую малость: ей было интересно, каково оно на вкус, и от одного глотка голова у нее пошла кругом.

Вдруг от кустов отделилась тень и слилась с другими тенями. Сита замерла, кровь в висках у нее застучала, она вперила взгляд в темноту. Неужели — сон? Кто бы это мог быть? Грешная душа, невысказанная мысль, тень, принц, идущий со свидания со сказочной принцессой? Какие слова он ей прошептал?

Те, кто был молод когда-то, говорят: только юность может позабыть о том, что жизнь подобна реке. Река порой встречает препятствия на своем пути и замедляет бег, порой течет без помех, и тогда каждый пузырек, каждая рябинка ликуют, но река всегда бежит вперед. Когда ей преграждают путь, она углубляет русло или отклоняется в сторону, но всегда оставляет на земле свой след. И один бог знает, будет ли этот след поверхностным и неглубоким или неизгладимым.

В тот памятный вечер учитель пришел в дом дона Элиодоро с решимостью во взгляде и принял наконец предложение отца Ситы «сделать леди» из его дочери.

— Мы Скоро поедем в город, сразу после сбора урожая. Я не хочу, чтобы Сита чувствовала себя там провинциалкой.

Жители деревни отметили перемену в поведении учителя: теперь он все реже гулял вечерами у моря один; после занятий подходил к мальчишкам, игравшим в чехарду, и они толпой шли за ним. Возвращались домой затемно, переполненные впечатлениями: мистер Ретеч объяснил, почему море зеленое, а небо — голубое, он знает, что увидит сильный и бесстрашный в том месте, где море встречается с небом. Раскрасневшиеся, счастливые, с блестящими глазами, ребятишки рассказывали, что учитель может дольше всех простоять на голове, быстрее всех поймать краба, а пущенный им камешек летит по воде дольше других.

Туронг все еще смутно помнил то страшное время, когда, проснувшись среди ночи, он холодел и дрожал, слыша, как жалобно стонет бамбуковый пол в соседней комнатушке: жилец всю ночь беспокойно ходил из угла в угол. А ученикам запомнилось, как они приносили ему цветы по утрам: белую, словно восковую, камию, задохнувшуюся от собственного аромата, арабский жасмин с каплями ночной росы в сердцевине цветов. Учитель принимал цветы с улыбкой и часто, позабыв про урок, рассказывал им про сказочных эльфов, живущих в цветах; про дама де ноче, благоухающую лишь ночью; про то, как лепестки цветов иланг-иланг крошат и погружают в особую жидкость, а потом они ароматной помадой касаются губ какой-нибудь женщины с голубыми глазами и золотистыми волосами, живущей в далекой стране.

Для Ситы это была пора сюрпризов. Что ни день, Туронг привозил на своей лодке коробку за коробкой, и их содержимое лишало Ситу дара речи. Там были шелка, легкие и прозрачные, как паутинка, либо тяжелые и блестящие, переливающиеся всеми красками заката; туфельки, украшенные яркими камнями, позвякивающими при малейшем движении ноги; ожерелье из зеленых плоских камней — одно его прикосновение к шее вызывало у нее странное чувство удушья; помада для губ.

О, если б только коробки были в лодке у Туронга, если б он не привозил эти ужасные голубые конверты! А что, если однажды — да простит ей пресвятая дева грех себялюбия!— Туронг привезет в лодке не только письма, но и ту, кто их пишет? Ситу пронизала дрожь: она боялась этого события, знала, что когда-нибудь оно произойдет.