Во имя человека - [8]

Санька распрямилась, мигнула, поняла. И круглое лицо ее стало неудержимо, густо багроветь… Отвернулась, ссутулилась, пошла с крана.

— Со всеми он уже поговорил? — спросил я.

Она приостановилась:

— Катю сейчас последнюю допрашивает…

— Допрашивают обвиняемых, — сказал Смоликов.

Тогда Санька порывисто обернулась, испуганно поглядела на меня:

— Ой, Серега, главное забыла! Катя плачет и говорит, что кроме тебя некому было… Понимаешь?! — Ее пухлые губы по-детски жалобно покривились.

Я отвернулся, взялся за рычаги и начал работать, не дожидаясь, пока Санька уйдет.

Не знаю, сколько прошло времени до того, как я точно сквозь сои расслышал у себя за спиной враждебно звенящий голос Кати:

— Колосов!.. Эй, Колосов!..

Выбросил пар, обернулся. Катя пристально смотрела на меня, прищурившись, крепко сжав губы.

— Иди! — она отрывисто мотнула головой, и во взгляде ее сверкнула ненависть.

Я посмотрел на манометр и водомерное стекло, нашел глазами Смоликова. Он смотрел на Катю, и лицо его было обычным, только он вдруг сказал ей:

— Эх ты, курочка! — и выругался.

Она резко обернулась к нему, крикнула:

— Он меня жизни лишил!.. — Сжалась, обхватив голову руками, зарыдала, тяжело сотрясаясь всем телом.

Я встал, пошел с крана, стараясь не коснуться Кати, когда проходил мимо нее. Спустился на палубу. На берегу тягуче и нетерпеливо гудел самосвал. Я постоял, подождал, пока кран начнет работать. Вот загудела машина, зарокотала лебедка. Кран резко, точно за рычагами сидел новичок, дернулся, начал поворачиваться.

На голову и плечи мне кто-то сзади набросил тяжелый брезентовый дождевик… Да, дождь.

— Иди в каюту, а?.. — негромко попросил меня Миша.

Да, дождь… И на Мише мокрый дождевик, и лицо у него мокрое… Испуганное, растерянное и жалобное. Совсем мальчишка еще он, как же я раньше этого не замечал?..

— Иди, а?.. — повторил он и потянул меня за полу.

Кран уже работал почти нормально, только некоторые движения его получались чрезмерно порывистыми, неоправданно резкими. Ну, ничего…

Когда шли по скользкой палубе в каюту, Миша придерживал меня. Боялся, что я упаду?..

Даже сейчас, сквозь ровный шум дождя и порывистый рев лебедки было слышно, как пищит лента тормоза.

Дверь каюты была открыта. В коридорчике стояли Санька, тетя Нюра и Енин, смотрели на меня. По-разному смотрели, и лица у них были разные.

— Прохорова уже унесли! — торопливо шепнула мне Санька, тревожно косясь на дверь женского кубрика.

— И врач с ним отбыл… — протянул Енин.

— Продукты я получила, готовить собираюсь, — всхлипнула тетя Нюра.

— Иди спать, — сказал я Енину. — И Мишу с собой возьми. Вечером будете работать, — и добавил неожиданно для себя: — А может, и ночью… вам придется. — Глянул на Саньку: — И ты, красавица, выспись как следует, с крана — никуда! А вы, тетя Нюра, на свое боевое место к плите.

— Поел бы, может, Сереженька?.. — опять всхлипнула она.

— Обязательно! Вот поговорю с Кузьминым и — ваш гость.

Они расступились. Я прошел к женскому кубрику, постучал.

— Прошу, Сергей Сергеевич! — послышался ровный и свежий голос Кузьмина.

Я вошел. Кузьмин сидел за маленьким столиком под круглым окошечком кубрика, спокойно-внимательно, как и утром, смотрел на меня своими серыми глазами. Только на худом лице его будто сильнее выпирали крепкие желваки…

— Садитесь, пожалуйста, — сказал он.

На койках Кати и Саньки белья не было, бросались в глаза голые полосатые матрасы. Я сел на табуретку рядом с Кузьминым, закурил. Отметил, что на одной из коек лежат зеркало, духи, пудра и гребенки, которые обычно были на столике. На нем сейчас — тоненькая папка Кузьмина, ручка, листы чистой бумаги…

— Устали? — негромко спросил он меня.

— Обычно.

— Да-а… Расскажите, Сергей Сергеевич, в двух словах о себе.

— Учился в школе, потом служил в армии, теперь пятый год работаю крановщиком, учусь в институте, студент-заочник, перешел на пятый курс…

— Прохорова давно и хорошо знали?

— Давно и хорошо, все эти четыре года вместе, на одном кране.

— Что он был за человек?

— Хороший человек! Настоящий.

— Он ведь был в заключении?..

— Оступился по молодости. Но тюрьма в данном случае точно выполнила свое назначение.

— Простите?..

— Она должна наказывать преступников и воспитывать, исправлять просто оступившегося человека.

Кузьмин, отложив ручку, стал медленно закуривать, я вдруг увидел, что он тоже устал.

— Ваш отец секретарь горкома?.. — и он назвал город, расположенный в тысяче километров вверх по реке.

— Да.

— А мать, кажется, давно умерла?.. И отец больше не женился, вы так вдвоем с ним и живете?

— Да.

— Можно себе представить, сколько оставалось времени у секретаря горкома для воспитания сына.

— Для нас с отцом достаточно.

— Простите?..

— Он умеет говорить, а я умею слушать и запоминать.

— Почему ваша судьба сложилась именно так?..

— Простите?.. — Я невольно перенял его тон.

Мы помолчали, докурили, загасили окурки в пепельнице. Она была полной, я взял пепельницу, выбросил окурки в ведро, снова поставил ее на стол.

— Спасибо, — сухо поблагодарил Кузьмин.

— Пожалуйста.

Кузьмин посмотрел мне в глаза:

— Как вы относитесь к Екатерине Александровне Соколовой?

— Я люблю ее.

— Она знает об этом?