Во Флоренах - [66]

Мне невольно вспоминается, как Санда Богдановна клялась, что ноги ее не будет в седьмом классе. А теперь она сидит довольная, сияющая. Кто знает, может, она первый раз в жизни слышит доброе слово о себе, да еще публично высказанное? Она победоносно смотрит на всех, как бы говоря: «вот видите, не обижайте больше Санду Богдановну!»

Мария Ауреловна говорит уже около часу. Она использует большой материал из жизни нашей школы и делает полезные выводы.

— У кого есть вопросы к докладчику? Кто хочет высказаться? — спрашивает Андрей Михайлович. — Вы, Владимир Иванович, не хотите ничего добавить? А Мика Николаевна? Степан Антонович?

На лицах товарищей я читаю: что еще можно сказать? Все ясно. У нас ведь сегодня не такое совещание, на котором надо вынести определенное решение. Но поговорить все же есть о чем.

— Прошу слова! — раздается голос Михаила Яковлевича, и он подымается с места. — Мне очень понравился доклад Марии Ауреловны, но в нем не намечена перспектива на будущее. До сих пор мы боролись за то, чтобы у нас в школе не было отстающих учеников…

— И вышли победителями из этой борьбы, — с гордостью перебивает его Андрей Михайлович.

— Давайте возьмемся теперь за учеников с тройками и четверками. Пусть все будут отличниками. Школа из одних отличников! Мы можем этого добиться.

— Можем, — поддерживает его Санда Богдановой. Но тут Владимир Иванович не выдерживает.

— Школа из одних отличников! Вот так махнули! При первых же успехах голова закружилась. Эх, молодость, молодость! — грозит он пальцем Михаилу Яковлевичу. — И уже серьезно возражает: — Нам надо ставить перед собой реальные задачи: ни одного отстающего ученика в будущем учебном году, минимальное количество посредственных. Хорошо может успевать при нормальных условиях любой ребенок. Если мы, педагоги, будем работать по-настоящему, то отличников у нас, конечно, тоже станет больше.

Из школы мы выходим вместе с Сандой Богдановной. На дворе тепло и ясно. Весна входит в свои права, Санда Богдановна берет меня под руку.

— Я так люблю цветы!.. Они напоминают о любви, о молодости… А все-таки какой этот Андрей Михайлович! Сам завышал отметки, а теперь всех нас хочет в этом обвинить…

Я смотрю на далекое, усыпанное звездами небо и почти ничего не слышу из того, что говорит мне счастливая Санда Богдановна.

Я думаю об Анике.

Любовь

«Аника» — вывожу я нечаянно вместо отметки в классной тетради Тимы Верзарь. Ну что теперь делать? Стереть? Останется пятно. Не лучше ли «потерять» тетрадь? «Аника», — обращаюсь я к Марии Ауреловне, прося у нее ножницы, и вызываю этим грустную улыбку на ее лице. С именем Аники я засыпаю и просыпаюсь. Где бы я ни был и что бы ни делал, я думаю о ней. Боюсь, как бы у меня не вырвалось ее имя на уроке в присутствии детей.

Но вот, моя дорогая, я один в комнате и могу повторять твое имя, сколько душе угодно. Аника… Ты говоришь, что нужно работать, что вечер у меня зря пропадает? Но почему же зря, если я разговариваю с тобой? Ты, Аника, видно, не представляешь себе, как я тебя люблю! Но я уже не мальчик, говоришь ты, и люблю, наверное, не впервые?.. Да, Аника, это было давно. Я учился в гимназии. Ее звали Ленуцей. Мне казалось, что я чувствую любовь к ней. Но это было ребячеством. Стоило мне уехать в Яссы учиться, как я о ней тотчас забыл. Почему ты смеешься, Аника?

— Я не смеюсь, Степан Антонович.

— Опять — Степан Антонович! Ведь ты обещала, Аника, звать меня «Степой», говорить мне «ты»… Что ж ты стесняешься? Мы скоро поженимся…

— Много воды утечет из Реута до той поры…

— Но почему, Аника?

— Лучше поговорим о другом, Степан Антонович.

— Опять?..

— Прости меня… Выслушай меня, Степа…

Мечты, мечты…

Сегодня воскресенье. Куда девать день? С трудом заставляю себя проверить тетради. Потом читаю. В комнате темнеет. Я вскакиваю с места, долго и тщательно бреюсь. Словно в полусне, надеваю белую рубашку, синий галстук в крапинку. Иду к Анике.

Дверь открывает мне Горця.

— Вы, Степан Антонович? — удивляется он. Мне понятно его удивление. Ведь я был в этом доме не больше двух раз, да и то давно, в связи с его проделками.

— Вы, наверно, хотите поговорить с Санду? — старается Горця угадать цель моего прихода. — Знаете, Степан Антонович, он ведь вернулся к родителям.

— Как? Когда? И мне ничего не сказал?

— Еще вчера вечером, Степан Антонович. Сегодня я был у него. И сейчас иду к нему, — торопится Горця все рассказать. — Мы будем вместе готовить уроки. Знаете, как его отец обрадовался! И тетя Докица тоже. Санду теперь будет хорошо у них.

— Степан Антонович, — кричит Аника из комнаты. — Извините, я сейчас. Горця, зажги лампу в каса маре[9].

— Она сейчас зайдет, — солидно заверяет меня Горця и ведет в темноте за руку.

Долго что-то задерживается Аника. А Горця ушел к Санду. Я сижу у стола, покрытого вышитой скатертью. Беру в руки газету «Молдова Сочиалистэ». Пытаюсь читать, но ничего не понимаю. В доме тишина. Слышу биение собственного сердца. Встаю, начинаю ходить взад-вперед по комнате, дотом снова сажусь к столу.

Пол устлан свежим сеном. Я его немного разворошил ногами. В углу стоит никелированная кровать с тремя небольшими подушками, одна на другой. Наволочки — под цвет покрывала на постели и скатерти на столе. На окнах белые тюлевые занавески. Стены искусно разрисованы цветами. От нечего делать начинаю разглядывать фотографии, висящие над маленьким столиком в глубине комнаты. Аника и Андриеску… рядом. Оба молодые, веселые, смотрят прямо на меня. Чего тебе здесь надо, Степан Антонович? Зачем пришел сюда? Выпрыгнуть мне что ли в окно, как это сделал герой гоголевской «Женитьбы»?