Во Флоренах - [67]

Но вот и Аника. Как долго она заставила себя ждать! Мы сидим одни в комнате, друг против друга. Она мне рассказывает о ферме. Почему я последнее время совсем туда не заглядываю? Ту свинью, у которой четырнадцать поросят, Аника уже перевела на специальный откорм, и теперь она весит сто тридцать восемь килограммов. А тех, породистых, она держит отдельно и кормит их так, как написано в книге. Аника смеется. «Вы помните, — спрашивает она, — того поросенка, которого я держала на руках, когда мы познакомились? Какой он был озорной! Ни одному поросенку не давал близко подойти, пока не насытится. А как насытится, перевернет корыто. Теперь он уже большой!»

— Или вы не помните, как мы познакомились? — бросает на меня Аника быстрый взгляд. — Наверно, забыли. А я помню…

Аника весела и разговорчива, как всегда, но я никогда не замечал, чтобы она говорила так быстро. Не дав мне ответить на вопрос, Аника рассказывает о приближающихся экзаменах в вечерней школе. Нет, она не боится. По истории и литературе она чувствует себя уверенной. Вот только геометрия…

— Ну, а вы как поживаете, Степан Антонович? — Тот же быстрый пытливый взгляд. — Вы что, поклялись сегодня не вымолвить ни одного словечка?

Я стеснен и робею, как школьник. Я бы вымолвил то слово, ради которого пришел сюда. Но уместно ли оно? никто его, кажется, не ждет. А может быть… Я смотрю Анике прямо в глаза. Смотрю долго и испытующе. Неужели она не слышит стука моего сердца? Пусть на него и ответит. Зачем ей слова?

— Аника, я так тосковал по тебе… — вырывается у меня.

— Если тосковали, то почему не приходили? — говорит Аника прерывающимся голосом.

Я беру ее за руки:

— Я люблю тебя, Аника!

Аника вырывает у меня руки и прячет в них лицо.

— Аника, дорогая, скажи одно только слово: да или нет. Если да, я навеки останусь с тобой. А если ты меня не любишь, я сейчас же уйду, не буду тебе надоедать.

Я нежно глажу ее волосы. Но что с ней, с моей Аникой? Она плачет…

— Аника!

— Вы такой нехороший, — говорит она сквозь слезы. — Если бы вы знали, как мне было тяжко… — и вдруг ее горячие губы касаются моих.

Стучат в наружную дверь. Аника вздрагивает. Кто бы это мог быть? Она бежит в сени, не успев согнать счастливую улыбку с лица. Знакомый мужской голос. Входит Авдриеску. Он меня не видит. Говорит, оборачиваясь к Анике, которая следует за ним:

— Я еще домой не заходил. С дороги прямо к тебе. — Андриеску берет ее за руку. — А что я тебе привез, Аника… — Он протягивает ей синий. пакет. — Вот, из Кишинева. Что же ты молчишь? Или не рада? Не хочешь от меня подарка принимать?

В этот момент Андриеску замечает меня. Переводит взгляд на Анику. Лицо у него бледнеет. Рука, держащая пакет, бессильно опускается.

Одна-две минуты проходят в напряженном молчании. Я встаю, потом снова сажусь, и, как бы движимые одним механизмом, мы произносим одновременно:

— Добрый вечер…

— Добрый вечер…

— Что же ты стоишь, Вася? — обращается к Андриеску немного пришедшая в себя Аника. — Снимай пальто. Наверно, устал с дороги? Может, чай поставить?

— Чай… Чай… — повторяет он рассеянно. — Нет, чая не надо. Чай мне и дома дадут. — Не раздевшись, он опускается на лавку.

— Ну, что хорошего в Кишиневе? — спрашивает его Аника. — Небось целый воз новостей привез из города?

Говорит она одно, а в голосе звучит другое: «Что же делать, Вася! Мне мил другой. Но я ведь тебе никогда ничего не обещала…» Андриеску чувствует это. На лице у него застыла принужденная улыбка. Вдруг он порывисто встает, и мои глаза встречаются с его недобрым взглядом.

— Посиди, Вася, — останавливает его Аника нерешительно.

— Третий лишний, — резко бросает он.

Аника, опуская глаза, провожает его к выходу. Но Андриеску быстро захлопывает за собой дверь, как бы говоря этим: спасибо за внимание, но я в нем не нуждаюсь.

Аника молча подходит к столу. Стоит спиной ко мне. Неужели плачет? Я подхожу, обнимаю ее, она слегка вздрагивает.

— Аника!..

Девушка тяжело вздыхает. Но не любит же она его! Нет, ей просто жалко Андриеску.

Аника вдруг живо поворачивается ко мне, кладет руки на плечи и жадно смотрит в глаза.

— Ты меня любишь, Аника?

— Нет, терпеть не могу, ненавижу! — смеется она, целует меня и легонько толкает к двери: иди, иди!

Я надеваю пальто, Аника застегивает на мне пуговицы. На дворе тепло. На безоблачном небе сияет серп луны, сонно мерцают звезды. В Реуте громко квакают лягушки. Иду медленно. В ушах не перестает звучать ясный голосок Аники: «Терпеть не могу! Ненавижу!» А потом смех, поцелуй…

И вдруг неподалеку, впереди, слышу голос Андриеску:

— Да, я только что из Кишинева. И Бурлаку приехал…

— Ну, ну? И что же дают нам?

А это уже Штефэнукэ. Наверно, только что встретились. Андриеску оживленно рассказывает о своей поездке. Да, они успешно съездили. Их принял первый секретарь ЦК, очень симпатичный, чуткий человек. Все понимает с первого слова… Он знает о нашей электростанции и даже был на стройке.

— Как, когда? Первый секретарь? — удивленно восклицает Штефэнукэ.

— Да, да. Вместе с Ивановым. Заехать в село у него не было времени. Но обещал, что скоро обязательно приедет к нам. И еще сказал, что наша станция — это стройка коммунизма. Да, так и сказал: стройка коммунизма. Правда, немножко поменьше, чем на Волге или на Дону. — Андриеску засмеялся и пропел строчку из армянской песни: «Извини, что хменыне, чем Тихий океан». — Все же мы делаем большое дело. Поэтому нам и помогают…