Во Флоренах - [19]

— Что ж, если это вас не устраивает, платите за комнату триста лей в месяц.

В ту ночь я снова ночевал на станции. Через три дня мне удалось снять угол за девяносто лей в месяц, правда, в четырех километрах от университета. Меня это, однако, все же устраивало.

До сегодняшнего дня не могу понять, зачем Сэкултец повел меня тогда к торговке. Хотел помочь бедному товарищу? Вряд ли! Возможно, что хозяйка обещала ему комиссионные за рекомендацию выгодного продавца.

Так или иначе, дружба между нами не завязалась. Встречаясь в университете, мы кланялись друг другу или же изредка обменивались несколькими словами. Он, вероятно, смотрел на меня, как на безнадежного простачка, меня к нему также не тянуло. По правде говоря, я ни с кем из студентов не сблизился. Слишком нелегко жилось мне тогда.

Я приехал в Яссы учиться, и за это надо было платить. А питание, одежда, книги? Деньги же, которые присылал мне отец, почти полностью уходили на оплату угла.

Прошло довольно много времени, пока я нашел себе работу. Я нанялся репетитором в семью богатого купца. Готовил к экзаменам для поступления в гимназию двух его дочерей-близнецов. И какие же расстояния мне приходилось проделывать в течение дня! Из дома в университет, из университета на другой конец города к купцу, потом опять домой. Четырнадцать километров пешком! Проезд в трамвае ведь тоже стоит денег!

Читать и готовиться к экзаменам мне приходилось почти только по ночам. Где уж там заводить знакомства! Впрочем и Сэкултец не принимал особого участия в университетской жизни. Днем он был занят в лавке, а вечера проводил в веселой компании, чаще всего в ресторане. Даже на посещение лекций, на чтение книг у него почти не оставалось времени. Политикой он совершенно не интересовался.

Хорошо мне запомнилась одна встреча с Андреем Михайловичем, после которой мы расстались надолго. Лето 1940 года. Освобождение Бессарабии. Наконец-то мы избавились от румынских бояр, наконец-то воссоединились с Советской Родиной! Нас ждет новая жизнь. Для студентов — стипендия, общежитие. Чего ж больше такому бедняку, как я? Чувствую себя окрыленным. Скорей бы перебраться через Прут!

Я встретился с Сэкултецем у ворот университета.

— Едете? — спросил он меня.

— Да, конечно. Сегодня же вечером. Мы уже договорились — семеро ребят… А вы?

— И я тоже. А жаль. Совсем немного времени осталось до получения диплома. У меня, правда, есть удостоверение, что я студент четвертого курса.

— Там, в России, я думаю, вам все равно придется держать экзамены.

— А-а… — ответил он неопределенно.

Он, повидимому, надеялся и в Советском Союзе получить диплом за «хорошие манеры и элегантный костюм».

Вечером мы с товарищами были уже на левом берегу Прута. Потом время полетело для меня со стремительной быстротой. Год в институте в советском Кишиневе, три года и восемь месяцев на фронтах Великой Отечественной войны, служба в оккупационных войсках в Германии, Московский педагогический институт. Много старых знакомых повстречал я за это время, но о судьбе Андрея Михайловича Сэкултеца не знал ничего. Да, по правде говоря, и забыл о нем. И только получив назначение во Флорены, я встретился с ним, как с директором школы.

Андрей Михайлович принял меня довольно тепло. Предоставил комнату в школе. Отрекомендовал учителям, как своего старого приятеля. Но настоящего сближения между нами не произошло, как и в студенческие годы. Когда я его спросил, чем он занимался все то время, что мы не виделись, Андрей Михайлович с некоторой досадой махнул рукой:

— Длинная и неинтересная история!

Любопытно, где он был в годы войны.

Санду печален

После уроков я оставляю четырех учеников седьмого класса. Среди них Григораш Штефэнукэ и Сайду, сын Андраника Ники, того самого, который жалел свою бывшую лошадь и потому так плохо пахал.

Дети явно недовольны. Стоят, опустив глаза, порой поглядывая на меня исподлобья, как волчата. Их товарищи теперь уже свободны, играют в свое удовольствие. Только они… Привязался к ним Степан Антонович, неизвестно почему.

У всех четырех одна и та же беда: они путают прилагательное с наречием. Вчера я целый час промучился с ними. Урок был потерян для всего класса. А это недопустимо. И вот сегодня я решил позаниматься с ними отдельно.

— Степан Антонович, я хочу есть, — ноет Григораш.

— Ничего, потерпишь еще часок. — Я знаю, что это только повод убежать скорей из школы.

Единственный, кто беспокоит меня, это Санду Ника. Мальчик очень грустен. Он ни на что не жалуется и молча смотрит в окно. Но я чувствую, что его что-то гнетет. Может быть, у него опять дома неладно? Мачеха!

Я заново объясняю ребятам правило. Привожу множество примеров. И все-таки замечаю, что мои объяснения плохо доходят. Тогда я демонстрирую им то же правило на молдавском языке. Пишу на доске: «Ом харник. А лукра харник»[6]. Первым поднимает Руку Санду. Он сразу отличает прилагательное от наречия. Толково объясняет разницу.

— Теперь, Григораш, придумай ты примеры! Иди к доске!

Григораш долго мнется (он всегда медленно думает) и, наконец, пишет на доске вполне подходящие для данного правила предложения. Я разбираю их с ребятами и окончательно убеждаюсь, что на молдавском языке правило им понятно. Значит, дело не в грамматике. Ребята вообще слабо знают русский язык. Мало разговаривают, мало читают. Об этом надо подумать.