Во что я верую - [92]

Мы принимаем вопрос. Он — законный, коль скоро он искренний. При соблюдении двух условий. Первое: мы сами хотим в свою очередь обратиться с тем же вопросом. Я согласен с тем, что наши мысли должны проходить беспощадную проверку жизнью. Вам. стало быть, придется согласиться с тем, что мы тоже хотим кое-что узнать. «Я утверждаю, что нам отказано в свободе доказывать, что мы не свободны». Если всё нелепо, если смысла нет ни в чем, если вселенная влачит бессмысленное, бесцельное существование, то позвольте мне в свою очередь осведомиться насчет логического соответствия ваших деяний таким мыслям.

Второе условие звучит несколько более жестко. Для нас неприемлемы те два противоречащие друг другу упрека, которые нам обычно делаются: или в том, что мы выдвигаем систему, не связанную с действительностью, с мучительными буднями жизни, — либо в том, что мы выстроили эту систему для того, чтобы утишить свою тревогу и легче уживаться с будничными заботами.

* * *

Медленно, незаметно высвобождается христианская мысль из вещественной действительности, поскольку она представляет собой смысл некоей истории, значение какого-то пережитого опыта. Иудео-христианскую веру невозможно упрекнуть в отрицании действительности. Мы знаем, что страдание причиняет боль, что смерть существует на самом деле. Мы не возбраняем ни криков, ни слёз, ни пения, ни смеха. Несчастью мы предпочитаем счастье, слезам — радость, смерти — жизнь. Мы верим, что звезды, которые светят в небе, не представляют собой заблуждения нашего ума, мы верим в то, что и роза, и небо существуют доподлинно, равно как и песок пустыни, и земля, из которой разумными усилиями наших рук мы, не без усилий, добываем пищу, нужную нашему телу.

Думая, что тело важнее одежды, что дух важнее тела, мы никогда не презирали это тело, нам ведомы его пределы и запросы. Когда пророк Илия, хоторый может сказать; «Возревновал я о Господе, Боге Саваофе» (III Цар 19: 10[209]), падает в душевном и телесном изнеможении, взыскуя смерти, не ожидая ничего, кроме нее, то Бог посылает ему кувшин воды, печеную лепешку и сон, который восстановил его силы (19: 4–5).

Мы знаем, что мы сотворены, но не порождены; мы знаем, что наше естество — не то, что у Бога; мы смиряемся со своей бренностью. Эта необходимость считаться с будничной стороной вещей — непременный залог доблести и превозмогающего усилия.

«То, что заповедую тебе ныне», наверняка не превосходит твоих сил и не лежит за пределами твоих возможностей. Заповеданное не пребывает в небесах, так что тебе не придется говорить: кто вместо нас вознесется на небеса? Не лежит оно и за морем, так что не придется тебе и говорить: кто вместо нас отправится за море? Христианская мысль связана прежде всего с живым делом. Она не опускается от общего к частному, а поднимается от частного и житейского, через которое Бог протягивает нам руку, чтобы мало-помалу увлечь нас ввысь.

В наглядности сказанного вы убеждаетесь на положениях этики, провозглашаемой в чрезвычайно четких выражениях в известном разговоре, завершением которого становятся две заповеди — а затем и одна-единственная, вмещающая в себя их все.

Полностью заповеди изложены в Исходе, 20, повторяясь во Второзаконии (5: 2-22). Декалог — все десять заповедей — начинается с напоминания: «Я Господь, Бог твой, который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства. Да не будет у тебя других богов перед лицем Моим» (Исх 20: 2–3). Отсюда вытекает дальнейшее: Я… Господь, … Я Тот, тайне Имени Которого я научил тебя, Тот, кто помог тебе делом, … Тот, кто уже приходил тебе на помощь и не требует ничего, что не было бы ради тебя, ради нужд твоих…

Для евреев — для любого из них — земля Египетская — это дом рабства. Отсюда понятно, что первое слово прозвучало не как приказ. Припомните: первое слово было (Исх 3): «Я увидел… я услышал… и иду…» (Исх 3: 7–8). Прежде чем преподать этический закон, Бог напоминает о том, что Он протянул руку помощи, что Он — это Тот, кто вывел нас из дома рабства. Но разве дом рабства — это не дом такого самосознания, которое уповает только на себя и у которого нет иного удела, кроме подстерегающей его неумолимой смерти?

Понятно, что первая и вторая заповеди призваны укрепить свободу: «Да не будет у тебя других богов перед лицем Моим» (Исх 20: 3). По сути дела, заповедь не высказана напрямую. Налицо — простая констатация: «Я есмь»; «Я Господь, Бог твой…» (20: 2), не нуждающаяся в комментариях, если не считать того, что в данном случае имеет место напоминание о бескорыстно осуществленном Спасении.

Вторая заповедь в отрицательном виде выражает первую: «Да не будет у тебя других богов перед лицем Моим». Я есмь. Я — один.

Обращаю ваше внимание на то, что Бог не говорил, что Он — единственный Бог. Он сказал: «Да не будет у тебя других богов». Не придавайте значения историческому комментарию, тяжеловесно подчеркивающему, что единобожию предшествует стадия поклонения какому-то одному божеству. В конце концов, жрецы VI и V веков могли бы придать тексту большее единообразие, большую согласованность со своими убеждениями. Так вот, этого не случилось. Текст гласит то, что гласит. Слово Божие провозглашает: «Да не будет у тебя других богов перед лицем Моим», — так как всякому человеку известно, что всегда есть множество других богов. И первая заповедь напоминает о необходимости устранить их.