Во что я верую - [73]

Готов с вами согласиться, что в грехопадении есть нечто несообразное. Осторожно! Имеется в виду именно сама эта незадача. Важна не эта однажды приключившаяся незадача, а червоточина, выявленная ею во всем человеческом бытии, поскольку первородный грех есть тот, что совершает любой человек, любой Адам, начиная с первого Адама. Вот почему мы несем ответственность за этот выбор, ставший уделом всех людей, а в крайнем случае — и всей вселенной, и против чего Бог не может ничего поделать.

Не упраздняя свободы, расцветающей на всех уровнях — от мироздания и до человека, формирование которого она завершает, — Бог не в силах помешать этому выбору, каким он открывается нашему познанию: выбору, вытекающему из той свободы, которая, как нам это дано познать Богом, завершает формирование человека.

Вновь обратимся к древнему тексту. Лучше понять его помогает новая, динамическая антропология[XCVI]. В распоряжении человекообразного существа оказалось всё: начатки речи, некая разновидность умения жить в сообществе; обширные технологические навыки, предполагающие зарождение сознания времени; умение обращаться с огнем, облегчающее начальное переваривание пиши и обеспечивающее питание, которое больше подходит для развития нервной системы. Располагая мозгом ограниченных размеров — около 800 куб. см., — это существо прошло почти все этапы на пути к становлению человека. Возможно, перед ним уже слабо забрезжило понятие свободы; в конце концов, намек на нее содержится в самой природе, достаточный для того, чтобы стать доподлинным сознанием этой свободы. Но вот приходит момент, когда последнее изменение мозга придает человекообразному существу, которому предстоит стать человеком, дополнительные, сказочные возможности обретения таких навыков и умений, которые только еще ожидают, чтобы их использовали: это касается искусства, сновидений, восприятия времени, которое становится всеохватным, трагическим и созерцательным; тем самым человеку открывается возможность обретения внутривидовой обособленности личной судьбы индивида; касается это и отвлеченного мышления и выработки представления о вселенной. Так возникают homo demens, homo ubris, homo religiosus, homo mortalis[181].

Как обойтись с этим избыточным богатством после того, как уже получено такое огромное наследство?

Разве это избыточное богатство не сделало меня способным осмысливать некую часть мироздания настолько, что до меня, сквозь мечту, красоту, нежность, радость, отцовство/материнство (то самое отцовство, которое благодаря запрету на инцест получило в дар человечество), сквозь теплоту домашнего очага может из абсолютной нездешности долететь голос, который, возможно, вручит мне ключ к судьбе?

Как обойтись с таким изменением природы?

Можно прислушиваться к этому голосу, а можно рассчитывать и только на себя, на богатство этих 10[15] или 10[16] синапсов внутри этого сказочного мозга, поставленного на службу идущих из древности блужданий тех, кто сопутствовал божественным попыткам вылепить нечто из персти земной, — с тем, чтобы обрести счастье и судьбу в себе одном.

В этом-то и состоит предостережение, с которым обратился Бог. Если ты поешь, если ты станешь взыскивать судьбы в себе одном, в одних только новых твоих способностях, ты обретешь только смерть, которая и существует-то только для тебя. То, что в природе было изменением, преобразованием, станет для тебя, и для тебя одного, тем, что Бог ненавидит еще сильнее, чем ты: смертью, поражением и для нас, и для Него. Если на подступах к не ведающему ограничений прогрессу индивидуализации/персонализации все свои помыслы ты связываешь только с самим собой, ты откроешь, что в соотношении с твоим масштабом сам вид в целом бессмертен, но что сам ты умрешь, что твои усилия тщетны, что не останется ничего, совсем ничего из того, о чём ты мечтал, что узнал, почувствовал и пережил в ходе этой жизни; что смерть, которая потенциально присутствует повсеместно, но нигде — в явном виде, существует только для тебя — для тебя одного. И что вся смерть, потенциально существовавшая во вселенной на основе времени как измерения, составляющего предпочтенную ось действия для Бога-творца и место, которое Бог, в своей не знающей удержу любви предоставил свободе, вся смерть, находившаяся во вселенной как бы во взвешенном состоянии, ныне сосредотачивается здесь, на человеке, и может стать— и уже стала — вполне реальной для единственного существа, которое после Бога, подобно Богу, по образу Бога, несло в себе как бы бледное отражение той сотворенности, которую Адам, земной владыка речи, только что поименовал.

В «Ярости Бога» я дал более аргументированный комментарий кратких слов, относящихся к Грехопадению, сделав это нашим современным языком. Особенность истории сада Эдемского — в том, что она принадлежит всем временам. Если библейским историям и нужны переводы, то только на другие языки, их не надо расшифровывать, они вполне понятны всем людям, всем временам, при всех обстоятельствах. Эта высшая простота воистину не от мира сего; Библия проста, как Вечность.

Мне хотелось бы, чтобы мы вернули Грехопадению его истинно христианский аспект, присущий ему в Библии. Ни один текст не подвергался более дурацкому осмеянию, чем глава 3 книги Бытия. На протяжении долгих веков вся ненависть, всё непонимание, всё ехидство разоблаченного Лукавого… и вся глупость — изнанка ума — ополчались на космическую драму Эдемского сада.