Во что я верую - [66]
* * *
Существуют, таким образом, два способа бытия: один — знакомый нам, наш — и этот другой, едва различимый, едва вообразимый, слабо ощутимый, когда к нам обращается Бог. Этот способ бытия в лучшем случае дан нам навсегда только в созерцании. Полностью чуждым — вот каким он предстает нам и всему окружающему нас, всему тому, что ведомо нам в прошлом, настоящем и будущем: таким он предстает, таким и пребудет.
Я сотворен, я возник во времени… я нахожусь между двух зияний: предшествования и того, к которому меня толкает временная протяженность моего бытия, которая выглядит точно моя материальная оболочка. В конце концов, статус сотворенного — превосходный статус. Для меня, как существа конечного, равно как и для всех окружающих меня конечных существ, это — наилучший и единственный гарант свободы; для мира же, для великой совокупности космических явлений, среди которых пребываю и я, это — единственный, наилучший гарант полноценности доподлинного существования.
Быть сотворенным — это единственная возможность доподлинного бытия для любого, кто не есть сущий в себе.
Что я — не сущий в себе, что я не представляю собой всеохватность бытия, не может вызывать сомнения ни у меня, ни у кого-либо еще, поскольку еще до наступления смерти, о которой мне ничего не известно, если не считать того, что она вызывает у меня неодолимый страх, я поднялся из той зияющей пропасти предсуществования, вышел из той несказанности, которая наводит куда больший страх, чем невыразимость того, что наступит после.
Обратитесь еще раз к тексту Луази, с его четкостью и полнотой. В нем прямо сказано, что в случае монистской гипотезы, составляющей единственную альтернативу сотворенности мира, остается место только бытию в себе — единому и не ведающему различий. «Я назвал ее материей; а ведь я мог бы назвать ее духом; она не есть ни то и ни другое; это — бытие без ведущего начала и без конечной цели, бытие неопределенное, чье становление совершается в процессе обретения определенности […]; только оно есть всё, всё прочее — ничто». А ведь я есмь нечто, вы — это всё прочее; воспринимаемый мной мир — это всё прочее; но это бытие, которое есть всё, что же это такое? «Только оно есть всё, всё прочее — ничто, а само оно превращается лишь в абстракцию, стоит его отделить от его случайных и завершенных проявлений».
Поистине, нельзя безопасным способом отмежевываться от очевидности банального здравого смысла. Он говорит нам о двоичности, о том, что один — это, по меньшей мере, два, что я никогда не могу опуститься ниже и бытия, воплощением которого я являюсь, и бытия, окружающего меня, ниже познающего субъекта и объекта. Но, в конечном счете, Сотворение мира, эта непостижимость, коль скоро она предполагает, что для всей совокупности мира я принимаю то, с чем я с таким трудом мирюсь относительно самого себя: появление из зияющей пропасти предсуществования, — эта непостижимость приносит решение задачи, коль скоро я ее принимаю, становясь единственной гипотезой, которая в состоянии разрешить непримиримое противоречие банального смысла.
Если я — я, приходящий из зияющей бездны предсуществования, — нахожусь в мире, наделенном бытием в себе, то мир меня поглощает и уничтожает. Для того, чтобы бытие в себе не уничтожало меня, ему надлежит находиться в удалении: я могу существовать лишь в случае, если бытие трансцендентно. Если, согласно Беркли и крайнему идеализму, внешний мир не существует, то не существую и я, будучи всего лишь потоком ощущений. Я могу существовать и может существовать мир лишь в случае, если он и я служим опорой друг для друга. А для этого мир и я, мы должны находиться в равных условиях. Для меня, кому исполнилось 58 лет, и для вселенной, насчитывающей пятнадцать миллиардов лет, условия, в рамках стандартной модели, оказываются равными; мы оба, почти одновременно, «вынырнули» из зияющей пропасти предшествования, находящегося в начале. Мы оба выходим из того
Книга Пьера Шоню, историка школы «Анналов», всесторонне раскрывает цивилизацию Европы (включая и Россию) классической эпохи, 1630–1760 годов. Ученый рассматривает эту эпоху с двух точек зрения: с точки зрения демографии, бесстрастных законов, регулирующих жизнь огромных людских масс, и с точки зрения духовной истории, истории религии, искусства и мысли, формировавших сознание эпохи Предпросвещения.
Пьер Шоню, историк французской школы «Анналов», представляет уникальную в мировой культуре эпоху европейского Просвещения, рожденную из понятия прогресса (в сфере науки, технике, искусстве, общественных структур, философии) и приведшую к французской революции. Читатель увидит, как в эту эпоху повседневность питала дух творчества, открытий и философских размышлений и как, в свою очередь, высокие идеи претворялись на уровне обыденного сознания и мира материальных вещей. Автор показывает, что за великими событиями «большой» истории стоят не заметные ни на первый, ни на второй взгляд мелочи, играющие роль поистине пусковых механизмов исторического процесса.