Внутренние новеллы - [30]

… Что-то подобное случалось почти в каждом городе. И, в конце концов, мы решили подняться в Дальние горы, где много пещер и никакого народу. У меня есть нож, у Солнцевласки — пламясотворитель. Я буду охотиться, она — поддерживать очаг и собирать травы. Зверья там видимо-невидимо, это мы знали из школьных видео-пособий по биоэтике. У наших детей будут имена. Когда-нибудь они спустятся в долину и дадут имена другим людям, тем, кто выслушает их рассказ. А может быть наша история станет известна уже сейчас, мы все-таки наследили. Тогда скоро к нам начнут стекаться такие же ребята, как мы. Они обязательно захотят, чтоб с ними что-то происходило. Когда нас станет достаточно много, мы спустимся в долину и перережем здешних спокойных, как баранов. Захватим власть и территорию, и будем отстаивать ее любой ценой. У каждого будет свое, и будет общее наше, мы будем за это драть глотку и устраивать драки. Может быть объявим соседнему городу настоящую войну. Может быть захватим его. Может захватим весь мир. Никто не знает, что будет дальше.

Анастасия Харламова ТИШИНЫ НЕТ

Тишины нет. Сказал Кто-то. Звук исходил еще в утробе, в бутоне, набухшей почки. И он рождал эхо. Это он, всё тянется, шелестит переливается руладами света и свистит высоким давлением, гремит ритмом сердца, не перестает ни во сне, ни наяву, гармонично вливаясь из одного в другое, разрешаясь из небытия в бытие. Ему свойство — отсутствие границы, и полное присутствие глубины, тембра, тона, цвета, видимого в доступной палитре, бо глаз устроен линзой, чуть проще древних резонирующе-осязательных оргàнов. Благо, не всё благо уловимо. Опасная какофония — нега чуткого ветра.

Шелест листьев, волос, крыльев осознанно пронзает существо первобытным стяжанием, оно поминает первый звук, самый долгий и протяжный, что может рассказать о ветре, что варит ойкумену: солнечный, млечный, лунный, влажный, всё сметущий. В нём томится жизнь и смерть, подходит к осознанию своей частности, зыбкой, мимолетной приправы. Часть вселенского оркестра, незаменимая в итоге, то-воля ветра. Он рисует тела континентов, жилы рек, раскидывая повсюду древесные антенны. Он пишет травой, расставляя знаки цветами, вяжет книгу бытия, из всех существ.

Самый древний камень слышал его первый крик, он пишет его песню и поныне. Он помнит, как стремительно проносятся эпохи, в них — кадры теней, как густится синяя вода под грозным ветром, покорно размалывая вещество на жизнь, как смыкаются пространства и времена, расплетаясь в бесконечность.

Капля — тоже звук. Ветер придаст ей мощь волны. Шелест океана будет вторить дыханию земли. Гул — её содроганию и росту. Небесный гром — плачу и слезам. Лишь ветру под силу осушить и рассыпать их трелью дождя в пустыне, сроднить реки и начать холмы, где прорастут изумрудные щупальца и древесные кораллы, чтоб исполнить партию в симфонии ветра.

И дышит пламя. Дышит, чтоб извлечь из тлена вязкий масляный дым, который развеет ветер, перемешает с запахом цветов, ладана, млека и сока, чтоб ветру было чем дышать, чтоб млеть ему над запахом и вкусом.

Шелест угасающей морской пены — шёлка воды, шепот слабеющего огня у рисовых полей, шорох пера в бумажной плоти — тут ветер-дух играет звуком…

Павел Банников КОГНИТИВНАЯ ЛИНГВИСТИКА

— Сав-ли-мен-нуае ис-сле-довалась, — Чжан, уткнувшись носом в листок, пытается прочитать написанное, но чужие буквы разбегаются, так и не прирученные за последние несколько месяцев. Экзаменатор со вздохом вытягивает из-под локтя Чжан билет и всматривается в него, силясь понять, на какой из вопросов отвечает визави. Не разрешив сомнения, просит повторить вопрос, на который даётся ответ.

— Сав-лимен-нуае ис-сле-до-валась, — нараспев отвечает Чжан, будто представив себе буквы как ноты, и стремится продолжить чтение с листа, на котором, несмотря все её усилия, продолжается хаотическое перемещение символов. Её артикуляция губных звуков напоминает срывающийся с мелодии сопрано-саксофон. Я сижу в дальнем углу аудитории и делаю вид, что читаю распечатанную статью, стараясь не проявлять заинтересованности или не дай-то святые кролики, улыбнуться. Всё-таки собрат-студент, пусть и непутёвый.

Чжан попеременно смотрит то на преподавателя, то в экран смартфона, с которым она не расстаётся. Кажется, он одновременно заменяет ей скафандр, защищающий её от внешних воздействий, и является постоянно работающим каналом связи с Китаем. Вперив взгляд в экран она передвигается по коридорам, чудом не попадая под сапоги постоянно бегущих студентов истфака или переводчиков, лишь изредка она поднимает глаза и тогда в них можно прочитать причину, по которой она сейчас здесь, явная задержка в развитии, а в Китае купить диплом куда как сложнее.

Чжан смотрит на листок бумаги с вопросами, будто начинающий музыкант, которому попала в руки партитура Джонни Ходжеса.

— Чжан, кто ваш куратор?

— Сав-ли-мен-нуае, ис-селедовалась! — длинно выдыхает Чжан с упором на «э» переднего ряда.

Щерюсь в окно. Там холодный, сырой и дымный конец декабря, сейчас нужно сидеть в кабаке, в дальнем копчёном углу и пить дешёвый виски под закуску из брынзы, помидоров и огурцов, которую здесь зачем-то называют греческим салатом, и слушать старый джаз. Пить и говорить о предновогоднем безумии, уже месяц нагоняющем на меня адскую тоску. С каждым годом Новый год наступает всё раньше, в этом — уже в начале ноября. Сумки-пакеты, потерянные лица мужей и жён в супермаркетах, хмурые таксисты, стандартный набор песен, несущийся из всех радиоприёмников, от которого начинает подташнивать; уродские кролики — символы наступающего года, сделанные ушатанными работой до состояния зомби китайцами в приграничных подвалах из непонятных материалов. Первый порох, веселящий мальчишек и пугающий голубей. Первого снега пока ещё не было.