Внутреннее Царство - [9]
Глядя на эмпирическую реальность современного западного Православия, я видел явные «промахи», «недостатки», да и сами православные не отрицали этого. Но всматриваясь вглубь, за всеми немощами можно было увидеть также «истинную Церковь в ее исторической реальности». Этническая узость и нетерпимость Православия, пусть даже столь глубоко укорененные в нем, все равно не определяют сущности Церкви; это искажение, подмена ее подлинной природы (хотя в православном патриотизме есть, конечно, немало достойного). Что же касается множества православных юрисдикции на Западе, на то были особые исторические причины, и наиболее проницательные православные мыслители всегда видели в этом многообразии временное, преходящее, хотя и «промыслительное устроение». Кроме того, существует очевидная разница между разделениями в Англиканской Церкви и внутри Православия. Англикане по большей части едины во внешней организации, но принципиально отличаются друг от друга вероучением и богослужебными практиками. Православные же, напротив, принадлежа к разным юрисдикциям, непреложно едины в богослужении и вере.
И вот, в то самое время, когда меня раздирали сомнения, я получаю замечательное письмо от английского православного священника, жившего тогда в Индии, архимандрита Лазаря (Моора). Владыка Лазарь размышлял в нем о Православной Церкви:
«Я с болью в душе хотел бы предупредить Вас, что внешний вид ее [т. е. Православной Церкви] отчаянно жалок: нет почти никакого сотрудничества между национальными Церквями, мало ценится и используется наше духовное богатство, еле теплится миссионерский и апостольский дух, мало внимания к современности и нуждам нашего времени, трудно найти великодушие, героизм или действительную святость. Но мой Вам совет: не смотрите на видимое… «[ [24]]
Я старался следовать совету о. Лазаря. Невзирая на внешние и видимые недостатки Православия, я верил в «невидимое» (2 Кор 4, 18) — в его принципиальное единство и целостность вероучительного, литургического и духовного Предания.
Чтобы войти в дом Православия, нужно было постучаться в какие–то двери. Но какую из «юрисдикции» выбрать? Более всего меня тянуло к Русской Зарубежной Церкви. Особенно привлекала ее верность литургическому, аскетическому и монашескому наследию Православия. Еще в шестнадцать лет я прочел книгу Элен Уодделл «Отцы Пустыни» и с тех пор буквально «заболел» историей восточного монашества. Большинство православных монастырей на Западе, в том числе и те два женских монастыря, в которых меня так гостеприимно принимали — Благовещенский в Лондоне и Леснинской Божией Матери под Парижем — принадлежали Русской Зарубежной Церкви. Восхищало меня и то, как Русская Зарубежная Церковь почитала новомучеников, претерпевших за веру под советским игом. Но, с другой стороны, меня не устраивала каноническая изоляция ее Синода. В 50–е годы она была еще не столь велика, как впоследствии: духовенство Зарубежной Церкви регулярно сослужило с епископами и священниками Вселенского Патриархата. Но я видел, как эта Церковь все резче отсекает себя от православной полноты, и это очень тревожило меня.
Если бы в Англии, как во Франции, была русская епархия Вселенского Патриархата, я наверняка пошел бы туда. Но альтернативой Русской Зарубежной Церкви в Англии были только приходы Московского Патриархата. В Западной Европе к нему принадлежали такие значительные личности, как живший в Париже Владимир Лосский, о. Василий Кривошеин (он тогда служил в Оксфорде) и служивший в Лондоне о. Антоний Блюм (ныне митрополит Сурожский) в Лондоне. Однако я чувствовал, что не смогу войти в Церковь, епископы которой, находясь в подчинении у коммунистов, должны время от времени петь хвалы Ленину и Сталину, но не вправе признать новомучениками жертв большевистского террора. Я ни в коей мере не собирался судить мирян, обычных верующих, живущих в Советском Союзе в условиях жестоких гонений, и не думал, как не думаю и теперь, что, окажись я в их положении, был бы хоть в малой мере способен на ту поистине героическую стойкость, какую проявляли они. Но, живя по другую сторону коммунистической «стены», я ни за что не мог принять и разделить те заявления, с которыми от имени Церкви выступали «первоиерархи» Московского Патриархата. Как сказал мне протопресвитер Русской Зарубежной Церкви в Лондоне Георгий Шереметев, «в свободной стране мы должны оставаться свободными».
При огромной любви к русской духовности я, тем не менее, все острее осознавал, что наилучшее для меня — присоединиться к греческой епархии Константинопольского Патриархата в Лондоне. Как филолог–классик, я хорошо знал греческий язык Нового завета и византийское наречие, а вот с церковнославянским знаком не был. Принадлежность ко Вселенскому Патриархату освободила бы меня от необходимости выбирать между враждующими русскими группировками, но тем не менее, открывала возможность поддерживать отношения как с членами общин Московского Патриархата, так и с теми, кто принадлежал к Зарубежной Церкви. Но, что более важно, Константинополь всегда будет оставаться «Церковью–матерью», от которой русские восприняли христианскую веру, поэтому я воспринимал Константинопольскую кафедру как ту, которая более других отвечала моему стремлению к истокам. И еще: на мой взгляд, если, в конце концов, Православие в Западной Европе достигнет организационного единства, это произойдет только пастырскими стараниями Вселенского Престола.
