Внуки королей - [42]

Недалеко от ворот дома глухо гудит барабан — то взволнованно, то раздраженно; звук его неожиданно обрывается и возникает вновь. Мне не нужно долго искать. На улице, соседней со 130-й, застроенной уже домами, но не имеющей пока ни номера, ни названия, ни света, полуобнаженные ребятишки — какое разочарование! — овладели тамтамом. Сидя на корточках у стены дома, они бьют своими маленькими кулачками и пальцами по слишком большому барабану. Музыкантов окружают две дюжины других мальчиков и девочек, которые, если ритм кажется им знакомым, начинают скользить в танце, задорном, сопровождаемом прыжками и ужимками.

Я остановился около них. Для доморощенных барабанщиков и танцоров — это основание к еще более азартным действиям.

Что знают они о нас, эти дети Болибаны? Им по восемь-десять лет, а некоторым всего четыре или пять. К ним подошел иностранец. Они, наверное, подумали: «Смотри-ка, белый мужчина». Или: «Это тот, красноухий, который всегда носит серую шляпу и живет в соседнем доме». Они не говорят нам о том, что думают. Они протягивают руки: ведь иностранцы имеют такую привычку — подавать руку. Но просто поздороваться — это для них недостаточно. Дети похлопывают меня по плечу, хватают за руки, за брюки. Простое приветствие превращается для них в маленький восторженный детский праздник. Они все время спрашивают меня: «Çа va? Ça va?», хотя никто из них, конечно, не знает французского языка. Чуждые для них французские слова дети безжалостно мешают со своим родным бамбара. То же самое происходит и днем, когда толпа ребятишек треследует мою жену душераздирающими криками: «Madame, madame, foto-ta», умоляя в сотый раз сфотографировать их.

Мы охотно поддерживаем добрососедские отношения с малолетними мальчишками и девчонками. Они всегда веселы и всегда полны жизни; они большие затейники, любопытные и прилежные. Как и все бедные создания на земле, которые достаточно разумны, чтобы бороться со своей бедностью, эти дети хитры; и они не все еще знают, что стоят уже на пороге между рабством и осознанным человеческим достоинством.

Вся эта сцена разыгрывается при свете луны. Щедрая африканская луна делает самый плохой шалаш дворцом; двумя домами дальше она заставляет крышу из гофрированной стали сверкать как драгоценный металл, а худых детей, вертящихся у барабана, превращает в серебристо-голубых чертенят из древней африканской легенды.

Неожиданно к нам подходит рослый мужчина. Он принес пучок камыша и поджег его. Поджег вовсе не для того, чтобы осветить возникшую перед ним сцену в духе Рембрандта, а лишь с тем, чтобы согреть кожу своего большого барабана. Затем он берет его под мышку и дружески кивает мне, приглашая зайти во двор. Зажав барабан между колен, мужчина бьет по нему — ребром руки, пальцами, ладонями — сначала тихо, завлекающе, и вдруг, словно превратившись в грозного заклинателя духов, извлекает из своего барабана неистовую дробь. И тут из темноты появляются женщины. Они раскачиваются и кружатся, руки их безвольно парят в воздухе, качаются и вздрагивают бедра, плотно обтянутые юбками, содрогаются в экстазе плечи и груди… Это продолжается всего лишь несколько секунд. Дикая ярость барабана стихает, танец и звук угасают, подобно умирающему огню. Во время всей этой пантомимы дети приплясывали и тряслись, словно охваченные какими-то чарами. Я видел их лица. Видимо, весь танец казался им необыкновенно красивым.

Почему бы мне и не сказать об этом? Я тоже опробовал барабан. Поставил тамтам между ног, сжал коленями его деревянное тело, как это делали другие, и дотронулся пальцами до его кожи. Не ударил, а лишь коснулся пальцами. Месяц играл на коже барабана, а внутри него устроилось божество Африки, которое рычало, стоило только позвать его. По лицам окружающих меня людей не было заметно, что думали они о моем дебюте. «Голова европейца и голова африканца — разные головы»; —сказал мне однажды Диавара, и тогда он был неправ. Но здесь у барабана речь шла совсем о другом. О чем взрослые только подумали, то выдали дети, которые сначала забеспокоились, а потом просто осмеяли меня. Тогда я ударил сильнее: вумм, вуммерум, вумм… Крошечная девочка начала покачивать бедрами. Меня сразу же охватило честолюбие. Теперь держись! Пальцы мои заныли от боли.

Девочка прекратила танцевать, едва начав, хотя барабан гудел теперь во всю силу содрогающейся под моими руками кожи. Она боязливо отошла в сторону. Мальчики подпрыгивали от удовольствия и шумно протестовали против моего исполнения. Веселая шутка для них. Иностранец не владеет колдовством. Он должен, быть внимателен, иначе с африканского барабана сойдет прусский парадный марш, хочет исполнитель того или нет. Поспешно передаю я тамтам владельцу, который принимает его с вежливым поклоном. Теперь барабан в надежных руках.

Болибана, сельский пригород Бамако, населена крестьянами или, скорее, садоводами, которые где-то между городом и саванной обрабатывают землю, и бедными торговцами, имеющими свои постоянные места на перекрестках улиц. Здесь смешались полеводы и мелкие торговцы; и те и другие встречаются даже в одной семье. На краю тротуара лежит груда самых разных плодов земли и промышленные товары, а вздыбленный мотоцикл соседствует с привязанным к столбику длинноногим африканским ягненком с пестрой, как у козы, шкуркой. Все, что выручают в семье, получает отец, который и ведет хозяйство.