Внуки Колумба - [80]

Мать не отвечала. Значит, все-таки спит.

— Мам, она ведь самая лучшая, правда? — прошептал он еще тише, чтобы не разбудить мать.

В своей комнате Липст распахнул окно и, не раздеваясь, плюхнулся на кровать. Закинув руки под голову, он смотрел в темноту, и все пережитое за день завертелось, замелькало пестрой каруселью воспоминаний. Там были и счастье и горе, отчаяние и надежда, радость и печаль, сила и бессилье, и все это сливалось в одну сплошную полосу. «Моя доля — счастье, оно ясное и верное, — думал Липст. — Я буду счастливее других». Но карусель вращалась слишком быстро. В опасной близости со счастьем кружилось несчастье, с радостью — горе и с силой — слабость…

Вдруг Липст вздрогнул. Карусель остановилась. Он лежал одетый. Из комнаты матери доносилось тихое всхлипывание. Может, это в печной трубе?

Липст разделся, забрался под одеяло. И еще долго он не мог отделаться от чувства страха, которое после многих лет снова охватило его совсем как в детстве.

XIV

В начале сентября Юдите улетела в Таллин на демонстрацию мод осеннего сезона. Липст попрощался с ней в пятницу. В воскресенье утром, на славу выспавшись, он решил навестить старого Крускопа. В последнее время Липст иногда захаживал к маетеру. Дверь открыла старушка.

— Доброе утро! Мастер спит еще?

— Станет он тебе спать… — недовольно бросила старушка. — В подвале дрова пилит. Чуть не с полуночи. Заходите, заходите!

— Нет, спасибо. Лучше я спущусь вниз.

— Ну, вы дорогу уже знаете.

Из черной глотки подвала дышало застоялой сыростью. Пахло плесенью, сырыми дровами и кислой капустой. В конце узкого прохода тускло светилась лампочка, двигалась черная тень и ритмично вжикала пила. Крускоп не заметил, как подошел Липст.

— Бог в помощь, — сказал он. — Дровокол не нужен?

Крускоп продолжал пилить. Лишь когда полено было перепилено, он ненадолго остановился перевести дух.

— Пока что и сам могу.

— Может, все-таки подсобить?

— Нет, нет, Тилцен, отойди, — Крускоп отмахнулся. Голос звучал строго, но в его сердитой нетерпимости слышалась просьба.

— Тут на весь год уже напилено! Разве не хватит?

Крускоп поглядел на груду дров, на Липста и кивнул:

— Может, и хватит…

Липст опустил глаза.

— Я думаю, вам надо поберечь здоровье, — смущенно заметил он.

Крускоп молча положил на козлы суковатое полено и снова стал пилить, но после нескольких движений остановился.

— Что нового на заводе?

— Всё об одном и том же спорят — переходить на две смены или нет. Начальник цеха за переход, а главный инженер не соглашается. Экспериментальные мопеды выдержали испытание — ребята изъездили на них весь Крым и Кавказ. Семь тысяч километров! Почему вы никогда не заходите на завод?

Крускоп тяжело вздохнул, поднял пилу, провел ладонью по блестящим стальным зубьям.

— Никто меня там не ждет, — помедлив, проворчал он. — Рады, что отделались от старика…

Липст покачал головой:

— Неправда!

Крускоп словно и не слышал. Торопливо и с необычным для него жаром он продолжал говорить, выбираясь из-под вороха мучительных раздумий и слов, которые и в дневном одиночестве и долгими бессонными ночами заваливали с головой и душили.

— …Знаю, как обзывали меня в цехе, как высмеивали. Знаю — сатанинская у меня натура и характер чертов. Но не могу я спокойно любоваться молодым шалопаем, который по нерадивости, по неповоротливости своей глумится над работой или калечит хороший инструмент. Вы, молодые, слишком избалованы. Все вам слишком легко дается, быстро и без усилий. Прибежите, несколько часов поработаете, потом в школу, в институт, в разные там клубы, театры, на самодеятельность. Работа для вас так, между прочим: есть — хорошо, нету — еще лучше. Но пусть мне скажут: что в мире важнее работы? Ведь человек-то, по сути дела, сам и есть то, что он создает. Только это и может он оставить после себя как ступеньку, по которой мир поднимется на сантиметр выше. Работа любви требует. Мне сдается, слишком мало у вас этой любви…

На лице Крускопа мелькнуло болезненное выражение.

— Надоело мне с вами грызться без конца. Дай, думаю, уйду, да и дело с концом. Поживу без забот. Глупости! Раньше я по вечерам валился усталый в кровать, но это была усталость от сделанной работы, приятная, сладкая. А теперь я устаю оттого, что без сна ворочаюсь в постели, и меня только совесть мучит, что день прошел и ничего не сделано…

Крускоп умолк. В канализационных трубах под потолком подвала негромко журчало и булькало. Липст смотрел на спокойный рыжеватый свет лампочки.

— А разве только каждый день надо принимать в расчет? — сказал он. — Это слишком мало! Берите побольше — годы, десятилетия. Вот тогда увидите, сколько вы сделали.

Крускоп нетерпеливо стукнул пилой.

— Нашелся утешитель! Ты лучше о себе подумай. Ты ведь точь-в-точь такой же, как и все вы, молодые, все по верхам да по верхам. Было время, играл в ящике с песком, пирожки пек, а теперь забавляешься у конвейера — собираешь велосипеды. Никакой серьезности. Жизнь для тебя этакий веселый танец — кружись, и ладно. Но когда-нибудь и ты станешь искать и прикладывать друг к другу каждый прожитый час, положишь на весы все сделанное тобой и скажешь: только-то…