Внук кавалергарда - [6]

Только Дон не любил ездить в кошевых санях. Он всегда спрыгивал и бежал впереди лошади, настороженно принюхиваясь к каждому кусту и делая большие прыжки по направлению мнимого врага. Такую уж выработал в себе привычку.

В охране

Наверное, Дон понял, что с тряским тарантасом, что приезжал за Никиткой и девчатами, он не смирится никогда, и поэтому с легким сердцем увязался за стариком. Тем более, что гонять коров и овец было делом привычным и даже интересным.

Никита понял измену друга, но, видя всю серьезность отношения Дона к деду, с завистью смотрел на бредущее по деревне стадо.

«Ничего, — думал он, залезая в тарантас. — Скоро и я буду с вами», — и он представлял себе, как он звонко хлопает кнутиком по убегающим коровам.

В четвертый класс он перешел с хорошими отметками и даже получил похвальную грамоту из рук директрисы школы. И в тот же день случилось несчастье: дед сломал на выпасе ногу. Дон гнал скотину домой один.

Теперь они с дедом целыми днями напролет вырезали из липы ложки и всякую необходимую для кухни утварь. А каждые две недели к ним заходил знакомый деда, старьевщик, и забирал все поделки для продажи в райцентре. Взамен же привозил разные крупы, кильку, кое-что из одежды и обязательно деду бутылку казенки, залепленную сургучной печатью.

Приходил шабра Ерофеич, и они чинно рассаживались за столом. Никита услужливо доставал им из печи жареную картошку и приносил соленые огурцы из погреба. И старики начинали пировать, так они сидели до глубокой ночи, калякая про житье-бытье. Под конец гулянки ругались крепко и расходились, дав твердое слово, что не будут здороваться друг с другом до самой смерти. Такое продолжалось уже много лет.

Никитка, обняв Дона, крепко спал, и снился ему один и тот же сон. Будто сидит он в лесу на пенечке и горько плачет, а рядом стоит белобрысый военный и протягивает ему маленького Дона. Никита тревожно просыпался, под боком мирно дышал Дон, и он, облегченно улыбнувшись, снова безмятежно засыпал, сочтя сон пустым.

Однажды перед обедом к их дому прискакал колхозный бригадир и, перегнувшись с седла, постучал кнутовищем в окно:

— Кузьмич, выйди!

Дед, держась за стену, хромая, пошел на улицу. Вернулся веселым. Усаживаясь за стол, крякнул:

— Никак не может без меня колхоз обойтися, на работу кличут.

— На какую еще работу? — ставя на стол чашку со щами, возмутился Никитка. — У тебя же нога болит, и фершал сказал, что покой ей нужон.

— Ничего страшного, — успокоил дед. — Колхозное гумно сторожить от жулья. Сколько трудоднев заработаем, о-го-го, — восторгнулся он, хлебая щи. — Тебе в школу уж готовиться надо, а тут гроши дармовые сами в руки плывут. Глупо отказываться.

Отложил ложку и мечтательно сказал, глядя в окно:

— Книжков и одежку тебе прикупим и еще магазинную сумку для школы, а то ходишь с этой сумкой, как побирушка. Сидор не сидор, но не школьный портфель, а с трудоднев прикупим тебе настоящий портфель.

Никита «заразился» дедовой арифметикой, и они вдвоем предались мечтам-фантазиям. Наговорили столько необходимых для хозяйства вещей, что на телеге не поместилось бы.

— А гумно там все в электричестве. Даже в сторожке свет. Не то что у нас, карасиновые лампы, — к концу мечтаний заявил дед с восторгом.

— А как ты туда добираться будешь? — очнувшись, поинтересовался внук.

— Водовоз возить будет, — успокоил старик и запалил цигарку.

— Ну-ну, посмотрим, — недоверчиво вздохнул Никита.

— Неужели ты думаешь, что я с клюкой туды ходить стану? А в сентябре попросим Ерофеича, чтоб за коровой и поросенком присмотрел, а сами там и ночевать будем. Ты со школы, значит, сразу ко мне в сторожку. Все, как у людев, будеть, — тряхнув седой головой, хихикнул старый и гордо посмотрел на внука: мол, каково я сообразил?

— Хорошо было на бумаге, да забыли про овраги, — кисло ответил Никита, доставая из печи чугун вареной картошки для поросенка.

— Чего ты мне голову морочишь, иди лучше порося корми! А то взялся тут уму-разуму учить, а что порося не кормленый, напрочь забыл! Фома неверующий, — рассердился дед. — Чтоб ввечеру собирался в охрану!

Сторожка была новосрубленной избушкой в окружении трех складских помещений и старого гумна с прогнувшейся соломенной крышей.

Зерно уже начали подвозить, и потому до поздней ночи работали две веялки и бабы с деревянными лопатами, да среди больших золотистых куч зерна лазил однорукий мужик, учетчик, и постоянно покрикивал на работающих. Те смешливо отвечали ему в шуме работающих веялок и показывали за спиной кукиш, прыская со смеху. Однорукий раздраженно грозил пальцем и, поправив за поясом пустой рукав, шел к следующей бригаде. Там повторялась та же песня. И так изо дня в день.

Сновали груженные зерном полуторки и крытые брезентом телеги, и какой-то праздничный гомон стоял над гумном.

Каждый вечер на пегой лошадке, запряженной в тарантас, заезжал председатель колхоза и, взяв горсть зерна из кучи, довольный, растирал его в ладонях. Затем, подсев на лавку рядом с дедом, хвастливо говорил:

— Хороший в этом году урожай, веселый, зерно чистое да клейкое. Мука хозяйкам будет в самый раз для хлебов. На будущий год хотим пустующие земли за Красным яром поднять и рожью засеять.