Внизу - [6]

– - И вы думаете, все, по-вашему, такие? -- спросил Молодцов.

– - Все!..

Отрезав это, Золотов, весь красный и с широко раздувающимися ноздрями, остановился и замолчал. Он, видимо, устал от такого продолжительного словоизлияния, потому что на лбу и переносице у него выступил пот. Молчал и Молодцов, и это молчание было такое серьезное, что Ефросинья, захотевшая что-то спросить Агашу, подошла к ней и обратилась к ней совсем шепотом.

Из другой половины показался Ершов; давнишняя напускная храбрость с него соскочила, и он был как разбитый, с плаксивым выражением лица. Он, пошатываясь, подошел к висевшим на печном столбе часам и стал разглядывать, сколько времени.

– - Что тебе время понадобилось -- обедня уж отошла, -- сказала, проходя мимо него, Ефросинья.

– - Мне обедня не нужна, скоро ли казенник отопрут, -- проговорил он и вдруг, сжав кулаки и подняв их кверху, со слезами в голосе воскликнул: -- Только и осталось одно -- водку пить, только и осталось.

И он, сдерживая рыдание, быстро скрылся в свою половину, откуда раздались его новые возгласы.

VI

Наружная дверь опять отворилась, и в нее вошла Крамарева, молодая и миловидная дамочка, в светлой кофточке, шляпке и с зонтиком. Среди жильцов Ефросиньи она выделялась, как яркий цвет среди сухих стеблей. Но на ее розовом лице лежали следы печали, и глаза ее были чем-то отуманены.

– - Здравствуйте, господа! -- сказала она с видимым напряжением. -- Чай да сахар. -- И она не пошла, как обыкновенно делала, в свою каморку, а подошла к столу.

– - Просим милости, пожалуйте, -- ответил на ее приветствие Молодцов.

– - Где это ты, матушка, погуливала? -- спросила Ефросинья, подходя к столу и нацеживая себе в кастрюлю воды из самовара.

– - Не гуляла я, Ефросинья Ермолаевна, -- вздохнув, проговорила Крамарева, опустясь на табуретку, -- а по делам была. Знаете, какой мне сюрприз: решается моя судьба.

– - Ну? -- с загоревшимися от любопытства глазами воскликнула Ефросинья. -- Место, что ли, какое выходит?

– - Выходит, -- чуть не простонала Крамарева. -- Искала, искала да выискала.

– - Куда ж тебе бог помог?

– - Не знаю только, бог ли… Елена Игнатьевна рекомендовала, вот что наверху-то над нами живет. Приехал в Москву новый контролер, вон по винным лавкам, полковник, отставной. Пожилой уж, холостой, одинокий. Нужна ему молодая экономка, вот я и хочу поступить.

– - Что ты, матушка, что ты? -- удивилась Ефросинья.

– - Ей-богу! Ну что ж я поделаю, куда я денусь, -- со слезами в голосе проговорила Крамарева. -- В горничные идти -- тоже не лучше, все равно от этого не убережешься… Я все силы покладала, чтобы закон себе найти, да разве его найдешь, коли не суждено… Привела меня сегодня Елена Игнатьевна, вышел он бритый, в халате, мешки под глазами, вежливый такой… "Это вы, голубушка?" -- "Я, говорю". -- "Говорили вам мои условия?" -- "Говорили". -- "Согласны вы на них?" -- "Согласна". -- "Ну очень приятно, говорит, можете перебираться, только вы у меня во всем будете хозяйничать и чтобы у вас знакомых никого не было, особенно мужчин, я этого, говорит, не люблю. У меня, говорит, с моей стороны, достаточно мужского пола, а с вашей чтобы не было". Будет он за каждым моим шагом следить…

Крамарева всхлипнула, полезла за платком и, вдруг поднявшись с места, направилась в свою каморку. Агаша глубоко вздохнула, Ефросинья тоже изменила тон.

– - Этакая несчастливая, -- сказала она. -- Вот молодая, красивая, здоровая, а не могла к настоящему делу пристроиться.

– - Скажи лучше -- не захотела, -- подал голос с своего места Золотов.

– - Как так не захотела? Она дня не посидела, все работы искала.

– - Искала она, да не работы, работать хотела бы, в прачки пошла б, на фабрику поступила б… А то вон в содержанки идет.

Ефросинья свирепо взглянула на Золотова и хотела что-то сказать, но не успела. Крамарева вышла из своей каморки без шляпы и кофточки, в руках у нее была порожняя чашка.

– - Ефросинья Ермолаевна, -- обратилась она к хозяйке, -- позвольте мне выпить вашего чайку, я одну чашку и выпью-то, а из-за этого заваривать не стоит…

– - Хоть три выпей, господи боже, нешто жалко, -- простодушно ответила Ефросинья, -- все равно выливать-то, у нас уже все напились.

И Ефросинья налила Крамаревой подставленную чашку. Та снова села к столу и, отхлебнув, проговорила:

– - Я ни на кого так в своей судьбе не жалуюсь, как на родителей. Зачем они меня не учили? Выучили бы, я бы себе службу нашла, в фельдшерицы, в конторщики, в телеграфистки, все бы честный труд, а то выучилась читать, писать, больше и в школу не пустили. Вышла замуж, один год пожила, муж помер, а вдовой выйти труднее да еще с моим капиталом-то. Вот как скромно жила, а все прожила, от всего капитала только четвертной остался. Не пойди я к этому старикашке, мне бы через месяц хоть на бульвар идти.

– - Ну что ты, матушка, городишь, -- с неудовольствием проговорила Ефросинья.

– - Где же я горожу, милая Ефросинья Ермолаевна, -- опять со слезами в голосе проговорила Крамарева. -- Ну, что ж бы мне осталось делать? Тятенька мой умер, маменька сама живет на шестирублевое пособие, родным мужа я не нужна, -- ну куда же я денусь? Если бы у меня было побольше капиталу, я хоть бы кройке поучилась или еще чему, а то ведь не было у меня. Агаше вон как ни трудно, а она все работает, вон свое чувство лелеет, ребенка сама растит, а не знай она ремесла, -- она этого не могла бы.