Внезапно в дверь стучат - [2]

Я приоткрываю дверь буквально на сантиметр. Там стоит курьер с пиццей.

— Ты Керет? — спрашивает он.

— Да, — говорю я, — но я не заказывал пиццу.

— Тут написано — улица Заменхоф, четырнадцать. — Он машет у меня перед лицом бумажкой и протискивается в квартиру.

— Написано, — говорю я. — Но я не заказывал пиццу.

— Семейная, — настаивает он. — Половина ананас, половина анчоус. Уже оплачено. Кредиткой. Только дай мне чаевые, и я полетел.

— Ты тоже за рассказом пришел? — строго спрашивает швед.

— За каким рассказом? — спрашивает курьер.

Видно, что он врет, и получается у него плохо.

— Доставай, — бросает ему опросчик. — Ну, доставай уже пистолет.

— У меня нет пистолета, — признается курьер и вытягивает из-под картонной коробки длинный мясницкий нож. — Но я его ломтик за ломтиком накромсаю, как ветчину, если он мне щас не пропоет какую байку.

Все трое сидят на диване. Швед крайний справа, рядом курьер, слева опросчик.

— Я так не могу, — говорю я им. — Рассказ просто не придет мне в голову, когда вы все трое тут с оружием. Сходите прогуляйтесь, а как вернетесь — я уж что-нибудь подготовлю.

— Говнюк позвонит в полицию, — говорит опросчик шведу. — Он что думает, нас пальцем сделали?

— Ну давай уже, всего одну — и мы пошли, — ноет курьер. — Короткую. Не жмись. Тяжелое время. Безработица, теракты, иранцы. Люди жаждут чего-нибудь Иного. Что, по-твоему, довело нас, вполне нормативных людей, до этой точки, до твоего порога? Отчаяние, чувак, отчаяние.

Я киваю и начинаю заново:

— Четверо сидят в комнате. Жарко. Скучно. Кондиционер не работает. Один из них просит рассказ. Второй и третий присоединяются…

— Это не рассказ, — сердится опросчик. — Это отчет. Это ровно то, что сейчас произошло. Ровно то, от чего мы бежим. Не надо вот так вываливать на нас реальность, как будто ты мусоровоз. Задействуй воображение, брат, выдумывай, плыви по течению, уносись в заоблачные дали.

Я начинаю заново:

— Один человек сидит в комнате. Ему одиноко. Он писатель. Он хочет написать рассказ. Свой предыдущий рассказ он написал очень давно, он соскучился по рассказам. Соскучился по чувству, которое возникает, когда создаешь что-нибудь из чего-нибудь. Именно: что-нибудь из чего-нибудь. «Что-нибудь из ничего» — это когда ты просто все сочинил. Не стоит того и большого ума не требует. А вот «что-нибудь из чего-нибудь» — это когда ты обнаруживаешь то, что всегда существовало внутри тебя, обнаруживаешь его в ходе никогда еще не происходивших событий. Человек решает написать рассказ именно про это. Не про государственную ситуацию и не про общественную. Он решает написать рассказ про человеческую ситуацию. Про человеческую ситуацию — какой он видит ее в этот момент. Но рассказ не приходит ему в голову. Потому что человеческая ситуация, какой он видит ее в этот момент, видимо, не заслуживает рассказа. Он уже собирается сдаться, и тут внезапно…

— Я тебя предупредил, — перебивает меня швед. — Никакого стука в дверь.

— Я обязан, — настаиваю я. — Без стука в дверь не будет никакого рассказа.

— Позволь ему, — мягко говорит курьер. — Попусти немножко. Хочет стук в дверь? Пусть будет стук в дверь. Лишь бы рассказ уже пришел.

«Ложнолэнд»

Свою первую ложь Роби сочинил, когда ему было семь. Мама дала ему старую помятую купюру и попросила сходить в лавочку за пачкой длинного «Кента». Роби потратил деньги на мороженое. Монетки, полученные на сдачу, он спрятал под большим белым камнем на заднем дворе, а когда вернулся домой, сказал маме, что страшный рыжий мальчик без одного переднего зуба остановил его на улице, дал пощечину и забрал купюру. Мама поверила. С тех пор Роби лгал не переставая. В старших классах он поехал в Эйлат и почти неделю валялся на пляже — но сперва продал завучу байку про больную раком тетю в Беэр-Шеве. Когда Роби служил в армии, воображаемая тетя ослепла и помогла Роби выбраться из передряги с самовольной отлучкой — обошлось без гауптвахты и даже без наряда вне очереди. На работе он однажды оправдался за двухчасовое опоздание тем, что якобы нашел у дороги сбитую машиной овчарку и отвез к ветеринару. Он солгал, что собака осталась парализованной на две ноги, и ложь прокатила на ура. Много разной лжи довелось Роби Альгарбали насочинять за свою жизнь. Лжи хромой и больной, лжи и злой, и дурной, лжи кривой и косой, лжи в пиджаках и лжи с усами. Лжи, которую он сочинял в одно мгновение, не думая, что когда-нибудь ему придется снова с ней повстречаться.

Сначала был сон. Короткий и не очень понятный сон про его покойную маму. Во сне они сидели вдвоем на циновке посреди белого, лишенного деталей пространства, которое как будто нигде не начиналось и не заканчивалось. Рядом на белой бесконечности стоял старый торговый автомат: прозрачный верх, прорезь для монетки, крутанул и получил шарик жвачки. Мама Роби сказала, что этот загробный мир уже начал ее доставать, потому что люди тут хорошие, но сигарет нет. Не только сигарет — кофе нет, «Решет Бет»[3] нет, ничего нет.

— Ты должен помочь мне, Роби, — сказала мама. — Ты должен купить мне жвачку. Я тебя вырастила, сын. Все эти годы всё тебе давала и ничего не просила. Но сейчас пришло время кое-что вернуть твоей старой матери. Купи мне шарик жвачки. Красный, если можно. Но если выпадет синий — тоже ничего.