Внешняя политика России эпохи Петра I - [40]

Поражение России тяжело переживалось Петром, который всю вину за неудачу Прутского похода возложил на себя, говоря, что «должен был получить сто палочных ударов, а получил только пятьдесят». Это был эзоповский намек на потерю Азова, оцененного царем в половину того, что он мог потерять на берегах Прута. И дело заключалось не столько в его печали, что Россия лишилась «тех мест, где столько труда и убытков положено», а в стратегическом значении Азова как форпоста борьбы на суше и на море против Крыма и Турции. Вместе с тем Петр считал, что «сим лишением другой стороне великое укрепление, которая несравнительно прибылью нам есть». Под «другой стороной» царь подразумевал войну со Швецией, которую теперь можно было довести до победного конца, не опасаясь за свои южные рубежи. Как он и предполагал, Азов стал достойной платой туркам за их «спокойствие», которое в целом сохранялось в отношениях между двумя странами на протяжении четверти века.

События четырехдневной русско-турецкой войны и заключение Прутского договора вызвали неоднозначную реакцию в европейских столицах. Если сообщение о мире стало своеобразным сигналом для наступления саксонских и датских войск в Померании, то в Лондоне и Париже это известие восприняли как свою дипломатическую неудачу. В середине августа Витворт доносил британскому правительству, что окончание войны между Россией и Турцией «представляет для нас неутешительное зрелище и требует полной нашей осторожности и предусмотрительности». Надежды английской дипломатии на турецкий ятаган, с помощью которого она рассчитывала добиться радикального ослабления России для восстановления утраченного равновесия на севере, не оправдались. Витворт писал, что теперь «мы очень скоро увидим царя в Германии». Соглашаясь с этим, Сен-Джон указывал, что в настоящее время морские державы не в состоянии помешать северным союзникам добивать Швецию, и только выход из войны за Испанское наследство даст возможность «предписать им свою волю и придать своим требованиям прежний вес». И события удивительным образом развивались именно так, как этого хотелось английскому статс-секретарю. Подписанием в октябре 1711 г. предварительного соглашения об условиях будущего мира завершились франко-английские переговоры, которые протекали в условиях строгой секретности. Таким образом, одной из причин, побудивших Англию искать пути к миру с Францией, явилось стремление ее правящих кругов обеспечить себе свободу рук для решительного вмешательства в северные дела в целях восстановления равновесия сил в регионе.

В ноябре А. А. Матвеев спешил сообщить Петру, что по окончании войны в Западной Европе можно ожидать прямого выступления морских держав против северных союзников на стороне Швеции. Но опасность подобного развития европейской политики хорошо осознавалась царем и без этой информации. «Сохрани боже, — писал он Ф. М. Апраксину, — ежели-б в обеих войнах пребывая дождались французской мир, то-б везде потеряли. Правда, зело скорбно (потеря Азова. — В. Б.), но лучше из двух зол легчайшее выбрать».

После достижения мира на юге Петр стремился как можно быстрее добиться мира и на севере. А путь к этому был один — изгнать шведов из Южной Прибалтики и, если понадобится, осуществить вторжение в Сконе.

Однако кампания 1712 г., на которую русское командование возлагало большие надежды, не только не принесла союзникам ощутимых результатов, но и заставила их пережить горечь поражения под Гадебушем, где в декабре 1712 г. шведский генерал М. Стенбок разбил датско-саксонские войска. Правда, через месяц Петр восстановил положение, одержав победу при Фридрихштадте. И тем не менее кампания, по его словам, «пропала даром» Фактическое бездействие союзников и их нежелание содействовать успехам русской армии заставили Петра пересмотреть планы 1713 г. Было решено одновременно с борьбой в Померании предпринять самостоятельное наступление в Финляндии, занятие которой поставит под непосредственную угрозу русского вторжения восточное побережье Швеции. «Ежели бог допустит летом до Абова, — писал Петр, — то шведская шея мягче гнуца станет».

Глава Русского государства спешил, так как из Европы и Турции приходили тревожные вести. Еще в августе 1712 г. В. Л. Долгорукий доносил, что, согласно хорошо информированным источникам, Англия и Франция после заключения мира пошлют на помощь Швеции объединенную эскадру, чтобы принудить Данию к сепаратному миру. Об этом же писал А. А. Матвеев из Утрехта и И. Фандерфлит из Лондона.

Намерение Парижа активно вступить в северные дела определялось, прежде всего, состоянием франко-австрийских отношений, а не стремлением Людовика XIV подыграть британской доктрине баланса сил ради скорейшего заключения мира. Франция, которая не имела особых коммерческих интересов на Балтике, относилась в целом индифферентно к судьбе шведских владений в Восточной Прибалтике. А вот померанская проблема постоянно находилась в центре внимания политических кругов Франции. По-прежнему рассматривая Швецию в качестве традиционного союзника в борьбе против Австрии, правительство Людовика X считало крайне необходимым сохранить шведское присутствие в Северной Германии, которое несло в себе потенциальную угрозу императору. Отказ Вены присоединиться к прелиминарным условиям мира и ее решимость продолжать войну до победного конца делали задачу спасения Швеции крайне актуальной. Конечно же, в Версале понимали, что посылать свой флот против Дании, не решив предварительно проблемы умиротворения России, было бы предприятием крайне рискованным, поскольку это могло привести к блокированию Северного союза с Австрией. Поэтому французское правительство решило еще раз спровоцировать Турцию на войну с Россией.