Вне игры - [56]
Шапки на лицо лезут, не поправишь, руки-то заняты. И, как назло, никого из наших нет, ни артистов, ни рабочих сцены, хоть бы помог кто-нибудь. Но, видно, все уже давно в вагонах сидят. Бежим!
Лица красные, пот глаза заливает, уже не дышим, а хрипим. Ноги свинцом наливаются. Сумки совсем неподъёмные стали. Вдруг — о чудо! Навстречу нам два наших администратора и директор-распорядитель, видно, посадили в вагон «народных» и возвращаются. Мы к ним:
— Помогите, Христа ради!
Они улыбаются, морды холёные, самодовольные:
— Что, девочки, опаздываете? — и прошли мимо.
Люська мне что-то начала про них кричать, а я ей:
— Молчи, дура! Силы потеряешь, беги!
Помню, вбежали мы на перрон, а поезд так как-то медленно, незаметно стал отходить.
Прыгаю на ступеньку и, ничего не поняв, падаю на платформу. Шапка упала, сумки — врассыпную.
А это меня проводница с лестницы столкнула.
— Куда лезешь? Беги в следующий вагон! — и так спокойно стоит и флажок в руках держит.
— Вы что? С ума сошли?! — хриплю, хватаю шапку, сумку и уже не помню, из каких сил, бегу вперёд, обгоняя поезд, в следующий вагон.
До сих пор не могу понять, почему эта женщина так поступила. Да я всю эту историю до сих пор не могу понять. Вот и решила её записать, вдруг кто-нибудь умнее меня найдётся и сможет мне хоть что-нибудь объяснить.
Как мы на ходу залезли в следующий вагон, даже представить не могу. Слава богу, нас оттуда никто с площадки не выкинул, только эта проводница строго сказала:
— Идите в вагон!
А мы и так уже остановиться не можем, почти бегом, задыхаясь, с хрипом промчались через весь вагон и, уткнувшись в закрытую дверь, сели на ближайшую лавку. Вагон плацкартный, народа полно.
Сидим мы с Люськой со своими сумками, красные, мокрые, дышим с каким-то свистом. Тут дядька один, в телогрейке, глядя на нас, говорит:
— Ну что, бляди, проспали? — и хихикает так по-доброму. Люська аж подпрыгнула.
— Вы что так с нами разговариваете? — хрипит.
— Ты глянь на них, Мань, ещё возмущаются, — поддержала дядьку какая-то женщина в клетчатом платке.
— Сами с мужиками проваляются, а потом их — не тронь.
— Как вам не стыдно! — уже каким-то фальцетом вскрикнула Люська. — Мы с работы едем!
Лучше бы она этого не говорила! Что тут началось! И хохот, и мат:
— Видал, знаем мы вашу работу!
— Только что с мужиков спрыгнули — и на поезд!..
— Смотри, цыпы какие!
Весь вагон как с цепи сорвался, будто они только нас и ждали, чтобы вылить на наши ни в чём не повинные головы всю эту грязь.
Я слушала как в бреду. Холодный воздух, которого я наглоталась, вызывал жуткий кашель. Несколько раз я шёпотом просила Люську замолчать, не реагировать на этих людей. Но — бесполезно. Она, как говорил один старый администратор, «давалась говорить».
Своими призывами к их совести Люська только раскачала весь вагон. Они ржали, обзывали нас всякими словами, почти улюлюкали. Почему? За что?
Наконец пришла проводница, проверила наши билеты и, убедившись, что всё в порядке, открыла дверь для прохода в следующий вагон.
Заплаканная, с горящим от возмущения и обиды лицом, Люська шла впереди меня, еле таща свою ношу. Какая-то пружина «развинтилась» в ней, и она всё время безостановочно причитала.
Я не могла сказать ничего.
У меня, наоборот, в горле случился какой-то спазм, видно, от пережитого шока, и я молча тащилась за ней, почти ничего не видя.
Как выяснилось, идти надо было через весь состав, так как наши места были в четвёртом вагоне. В этом долгом, бесконечном путешествии мы встретили наших коллег-артистов, наших рабочих сцены, костюмеров, реквизиторов. Они радостно улыбались нам, некоторые спрашивали, что случилось. Услышав горестные Люськины слова о том, как мы с трудом впрыгнули в уходящий поезд, они сочувственно кивали головами. Говорили, как хорошо, что всё-таки успели, — и оставались попивать чаёк в своих тёплых, уютных купе.
Не помню, какой это по счёту был вагон, помню только, что «СВ».
В коридоре стояла группа иностранцев и о чём-то весело беседовала. Неожиданно мужчина лет 35 посмотрел в нашу сторону, когда мы пытались их аккуратно обойти, наклонился, взял у нас из рук самые тяжёлые сумки и, ничего не говоря, только улыбаясь, понёс их следом за нами.
В эту минуту Люська впервые замолчала и больше уже не говорила ничего. Когда мы вошли в наше купе, навстречу к нам бросился Пров Садовский.
— Девочки! Что с вами, где вы были? Мы ничего не могли понять. Что случилось? — Он с удивлением смотрел на иностранца. Тот спокойно поставил наши вещи и, улыбаясь, пошёл в обратную сторону.
— Merci beaucoup, monsieur! — почему-то по-французски крикнула я.
Он обернулся и, засмеявшись, махнул мне рукой на прощание.
— Кто это? — спросил Садовский.
— Пров… — только успела сказать я, и весь кошмар последнего часа вдруг вырвался из моей груди. Я зарыдала так, что, наверное, было слышно в последнем вагоне. Пров прижимал меня к себе, пытаясь успокоить, узнать, что случилось. Весь свитер у него промок от моих слёз, а я всё плакала и плакала, без конца повторяя:
— За что? За что?
Вы не были в Одессе?
Вы не были в Одессе? Это горе!
Можно не бывать в Турции, в Греции, на Майорке, в Париже, наконец, но не быть в Одессе — нельзя. Нет, не сейчас, не в этой.
Эти биографические очерки были изданы около ста лет назад в серии «Жизнь замечательных людей», осуществленной Ф. Ф. Павленковым (1839—1900). Написанные в новом для того времени жанре поэтической хроники и историко-культурного исследования, эти тексты сохраняют ценность и по сей день. Писавшиеся «для простых людей», для российской провинции, сегодня они могут быть рекомендованы отнюдь не только библиофилам, но самой широкой читательской аудитории: и тем, кто совсем не искушен в истории и психологии великих людей, и тем, для кого эти предметы – профессия.
Эти биографические очерки были изданы около ста лет назад в серии «Жизнь замечательных людей», осуществленной Ф. Ф. Павленковым (1839–1900). Написанные в новом для того времени жанре поэтической хроники и историко-культурного исследования, эти тексты сохраняют ценность и по сей день. Писавшиеся «для простых людей», для российской провинции, сегодня они могут быть рекомендованы отнюдь не только библиофилам, но самой широкой читательской аудитории: и тем, кто совсем не искушен в истории и психологии великих людей, и тем, для кого эти предметы – профессия.
Тише!.. С молитвой склоняем колени...Пред вами героя родимого прах...С безмолвной улыбкой на мертвых устахОн полон нездешних, святых сновидений...И Каппеля имя, и подвиг без меры,Средь славных героев вовек не умрет...Склони же колени пред символом веры,И встать же за Отчизну Родимый Народ...Александр Котомкин-Савинский.
Аннотация издательства: Сорок пять лет жизни отдал автор службе в рядах Советских Вооруженных Сил. На его глазах и при его непосредственном участии росли и крепли кадры командного состава советской артиллерии, создавалось новое артиллерийское вооружение и боевая техника, развивалась тактика этого могучего рода войск. В годы Великой Отечественной войны Главный маршал артиллерии Николай Николаевич Воронов занимал должности командующего артиллерией Красной Армии и командующего ПВО страны. Одновременно его посылали представителем Ставки на многие фронты.
Данная статья входит в большой цикл статей о всемирно известных пресс-секретарях, внесших значительный вклад в мировую историю. Рассказывая о жизни каждой выдающейся личности, авторы обратятся к интересным материалам их профессиональной деятельности, упомянут основные труды и награды, приведут малоизвестные факты из их личной биографии, творчества.Каждая статья подробно раскроет всю значимость описанных исторических фигур в жизни и работе известных политиков, бизнесменов и людей искусства.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Если человек родился, нужно хотя бы прожить жизнь так, чтобы поменьше было совестно. О том, чтобы вовсе не было стыдно, не может быть и речи. Обязательно есть, за что стыдиться: потакал страстям… Ну нет в тебе Отца Сергия — не ночевал он никаким образом — палец же себе не отсечешь за то, что возжелал. Потом начинаешь мучиться: зачем мне это было нужно? У Канта есть дивная запись: мочеиспускание — единственное наслаждение, не оставляющее укоров совести. Все остальные… Нажрался. Зачем? Напился. Зачем? Любовные связи.