Вне игры - [4]
Конечно, в школе я снова становилась весёлой и озорной девчонкой. Я могла спрятаться под парту и кукарекать на уроке рисования. Я могла выпрыгнуть на спор из окна второго этажа в сугроб, сразу после операции аппендицита, чем чуть не довела до инфаркта бедную старенькую учительницу, так как она как раз вошла в класс, когда я вылетала из окна. Я вообще мечтала быть парашютисткой и никогда не уступала мальчишкам ни в чём. Я залезала за ними на крыши, бегала по развалинам оставшегося после войны театра в поисках цветных стёклышек, я выходила на заваленную снегом сцену и читала девчонкам стихи. Да, это была первая сцена, на которой я выступала. Теперь здесь стоит театр им. Моссовета. Но вернувшись домой, в тишину нашей комнаты, я снова начинала свои зеркальные игры.
Теперь я думаю, что все эти «съёмки в кино» и Зазеркалье разогревали моё воображение. Оно становилось мягким, податливым и могло принимать любую форму, которую мне предлагала какая-нибудь игра. Вот так, сама не ведая того, я училась искусству перевоплощения, а вера в предлагаемые обстоятельства всегда заложена в детской душе.
«Если Бог хотел обидеть человека, он лишал его чувства юмора», — сказал однажды отец. И эти его слова на всю жизнь запечатлелись в моей душе. Впрочем, как всё, что он вообще говорил и делал. Отец был и остался для меня безоговорочным авторитетом, моей путеводной звездой в этой жизни. Этаким эталоном, золотым сечением, с которым я сравниваю всех остальных людей, и особенно мужчин. И если кто-то не соответствовал, не вписывался в этот образ отца, мужа, друга, человека, я невольно отторгала его. Может быть, именно поэтому так непросто складывались мои отношения с мужчинами. Я, как говорится, всегда «завышала планку». Я думаю, сам отец, безусловно, зная, как я обожаю его, даже предположить не мог, что станет для меня «истиной в последней инстанции», моим кумиром. И что его отношение к жизни, к людям, его взгляды и поступки станут для меня неким сводом законов, которые я всегда старалась не преступать, а преступив, горько каялась и перед светлой памятью отца, и перед Богом.
Конечно, отец не был святым или этаким кротким небожителем. Отнюдь, он был таким живым, ярким, подвижным, обычным грешным человеком… Нет! Нет, трижды нет! Конечно, необычным: талантливым, остроумным, едким, смешливым, безупречно порядочным и честным, ласковым, щедрым до безрассудства, влюбчивым и верным. И во всех своих проявлениях искренним, как ребёнок. Ребёнок, которого при рождении поцеловал Бог.
Вечно они будили меня своим хохотом! Папа и днём всегда шутил, смеялся, вовлекая всех в этот бесконечный поток веселья. Но по ночам, когда я так сладко спала за своей занавеской, комната вдруг взрывалась от дружного хохота. В испуге я открывала глаза и слышала чужие весёлые голоса, среди которых главным камертоном звучал голос отца. Сон пропадал, и я начинала прислушиваться к их разговорам, пытаясь понять, что так смешило этих людей. Я знала, что это опять папины друзья пришли после спектакля попить чайку и послушать его рассказы. Они приходили часто и сидели далеко за полночь, совсем забывая о том, что там, в этой же ярко освещённой комнате, в углу за занавеской, спал ребёнок. Почему, почему они забывали обо мне? Мне было обидно до слёз. Надо было как-то напомнить о себе, привлечь их внимание. Медленно, сантиметр за сантиметром, я начинала двигаться к краю кровати. Сейчас я упаду, и они испугаются, вскочат из-за стола и, отдёрнув занавеску, увидят, что ребёнок лежит на полу. Пусть им будет стыдно! И тогда папа возьмёт меня на руки и, нежно прижимая к себе, снова положит на кровать, а я обниму его за шею крепко-крепко и попрошу посидеть со мной, пока я снова не засну. А эти бессовестные артисты на цыпочках выйдут из комнаты. Я соскальзываю с края кровати и падаю на холодный пол. Никто не слышит и не замечает этого. Некоторое время я лежу на полу, пока мне не становится холодно. Ладно, они так хохочут, что ничего не слышат, я упаду ещё раз. И я снова забираюсь на кровать и снова падаю, и второй, и третий раз. Никто, никто, даже отец не слышит этого! Они совсем обо мне забыли, я горько плачу, уткнувшись в подушку, пока незаметно для себя не засыпаю.
Через несколько дней всё повторяется сначала. Но теперь я знаю, что падать нет смысла. Теперь в самый разгар их веселья я высовываю руку из-за занавески. «Тише!» — говорит отец, и все замолкают. «То-то же! — торжествую я. — Наконец-то вы вспомнили о ребёнке».
— Как ты думаешь, она спит? — спрашивает мама.
— Наверное, — говорит отец, — ну, я сейчас проверю. Дай-ка мне мой ремень!
Я быстро прячу руку под одеяло. А они опять смеются, ещё громче.
Однажды отец с мамой приходят поздно из Дома актёра. Но я просыпаюсь от того, что они смеются, вернее, они давятся от хохота, пытаясь меня не разбудить. Мама падает на тахту прямо в платье и хохочет до слёз, пока отец повторяет: «Киса, Кисса!» и как-то странно машет за спиной рукой. Потом я узнала, что это была за история.
После какого-то праздничного вечера в Доме актёра родители в приподнятом настроении возвращались домой.
В декабре 1971 года не стало Александра Трифоновича Твардовского. Вскоре после смерти друга Виктор Платонович Некрасов написал о нем воспоминания.
Автор — полковник Красной армии (1936). 11 марта 1938 был арестован органами НКВД по обвинению в участии в «антисоветском военном заговоре»; содержался в Ашхабадском управлении НКВД, где подвергался пыткам, виновным себя не признал. 5 сентября 1939 освобождён, реабилитирован, но не вернулся на значимую руководящую работу, а в декабре 1939 был назначен начальником санатория «Аэрофлота» в Ялте. В ноябре 1941, после занятия Ялты немецкими войсками, явился в форме полковника ВВС Красной армии в немецкую комендатуру и заявил о стремлении бороться с большевиками.
Выдающийся русский поэт Юрий Поликарпович Кузнецов был большим другом газеты «Литературная Россия». В память о нём редакция «ЛР» выпускает эту книгу.
«Как раз у дверей дома мы встречаем двух сестер, которые входят с видом скорее спокойным, чем грустным. Я вижу двух красавиц, которые меня удивляют, но более всего меня поражает одна из них, которая делает мне реверанс:– Это г-н шевалье Де Сейигальт?– Да, мадемуазель, очень огорчен вашим несчастьем.– Не окажете ли честь снова подняться к нам?– У меня неотложное дело…».
«Я увидел на холме в пятидесяти шагах от меня пастуха, сопровождавшего стадо из десяти-двенадцати овец, и обратился к нему, чтобы узнать интересующие меня сведения. Я спросил у него, как называется эта деревня, и он ответил, что я нахожусь в Валь-де-Пьядене, что меня удивило из-за длины пути, который я проделал. Я спроси, как зовут хозяев пяти-шести домов, видневшихся вблизи, и обнаружил, что все те, кого он мне назвал, мне знакомы, но я не могу к ним зайти, чтобы не навлечь на них своим появлением неприятности.
Изучение истории телевидения показывает, что важнейшие идеи и открытия, составляющие основу современной телевизионной техники, принадлежат представителям нашей великой Родины. Первое место среди них занимает талантливый русский ученый Борис Львович Розинг, положивший своими работами начало развитию электронного телевидения. В основе его лежит идея использования безынерционного электронного луча для развертки изображений, выдвинутая ученым более 50 лет назад, когда сама электроника была еще в зачаточном состоянии.Выдающаяся роль Б.
Если человек родился, нужно хотя бы прожить жизнь так, чтобы поменьше было совестно. О том, чтобы вовсе не было стыдно, не может быть и речи. Обязательно есть, за что стыдиться: потакал страстям… Ну нет в тебе Отца Сергия — не ночевал он никаким образом — палец же себе не отсечешь за то, что возжелал. Потом начинаешь мучиться: зачем мне это было нужно? У Канта есть дивная запись: мочеиспускание — единственное наслаждение, не оставляющее укоров совести. Все остальные… Нажрался. Зачем? Напился. Зачем? Любовные связи.