Влюбленный скрипач - [4]

Анька-певица заказала кухонный гарнитур. Да не какой-нибудь, а «вот как на картинке, и чтобы трубы газовые закрыть, а то смотреть страшно». Едва перекусив после рабочего дня, Саша шел на второй этаж.

– Саш, не ходил бы ты сегодня? – Женя держалась за поясницу и морщилась. – По-моему, скоро уже…

– Ой, да ладно, тут же рядом, – он покровительственно чмокнул ее в макушку. – Если что, стучи по батарее, я мигом! – И убежал.

Часа через два Женя почувствовала, что пора. Постучала в пол, подождала, стиснув зубы, – схватки накатывали уже каждые пять минут. Еще раз постучала. И еще раз. Пилит, наверное, что-нибудь и не слышит. И Валька на работе, позвать-то некого.

Тяжело переваливаясь и замирая на каждом шаге – боль накатывала уже подряд, так что темнело в глазах, – Женя добрела до входной двери, цепляясь за стену – только бы не упасть, только бы не упасть, – спустилась, почти сползла по лестнице и позвонила в дверь с готической табличкой. Звонок не работал. От боли и слабости она навалилась на дверь и почувствовала, как та подается – не заперто. Женя сделала шаг в квартиру Аньки-певицы и остолбенела.

За распахнутой дверью комнаты на ковре переплелись два обнаженных тела. Женя вскрикнула от ужаса и потеряла сознание.

Она не слыхала, как голый Саша, натягивая штаны, орал на Аньку: «Дура, в «Скорую» звони, живо!» Как худой рыжий врач, осмотрев ребенка, устало пожал плечами:

– Он уже родился мертвый, видите, пуповина обвилась? Так бывает. Если бы в роддоме?.. Ну, не знаю, может быть, и спасли бы, но думаю, что вряд ли.

Очнувшись, Женя увидела потолок с зеленоватыми потеками и возвышавшуюся сбоку стойку капельницы. Скосила глаза вниз – живот был непривычно плоский.

Возле капельницы появилась бесцветная, как будто бесплотная фигура: бледное лицо, прозрачные светло-серые глаза с белесыми ресницами, белый балахон. Как будто ангел.

– Я умерла? – прошептала Женя.

– Что вы! – слабо улыбнулась медсестра. – Вам уже лучше, вы скоро поправитесь.

– А… а маленький?

Медсестра опустила голову.

Через три дня Саша встречал ее из больницы с огромным букетом. Дома царил необыкновенный порядок и чем-то вкусно пахло.

– Вот… я тут приготовил… – муж бережно усадил Женю на диван и кинулся разворачивать укутанные в одеяло и старое пальто – чтоб не остыли к ее возвращению! – кастрюльки. Руки у него дрожали. Женя почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы – ну что тут скажешь, он ведь и сам все понял, он же не со зла, так, по мужской дурости, он же меня любит, вон как заботится…

3. Второй шанс

Весна выдалась ранняя и жаркая, как будто не в Ленинграде над стылой Балтикой, а в какой-нибудь Астрахани. На улице еще ничего, а в транспорте вздохнуть нечем. Женя специально поехала последней электричкой, чтоб попрохладнее и без толпы. Репино хоть и числится частью Ленинграда, а на самом деле – край географии.

В Репино жил дядя Жени. Не то двоюродный, не то троюродный, она и видела-то его только на бабушкиных похоронах. Когда позвонила незнакомая женщина с сообщением о дядиной смерти, Женя даже не сразу сообразила: что за дядя, при чем тут Репино? Но потом решила на похороны все-таки съездить: какой-никакой, а родственник, последний родной человек.

Последний? А как же Саша? Он-то – родной?

Всю зиму Женя пыталась взглянуть на мужа прежними глазами, но – не получалось. Ее по-прежнему тянуло к Саше, по-прежнему от его прикосновений и даже просто от взглядов внутри начинал пылать жаркий костер. Но теперь в этом пламени была не только радость, но и боль. Так что возможности съездить в Репино – ну пусть хотя бы и на поминки – она даже обрадовалась.

Похороны устроил трест, где дядя раньше работал. Народу собралось совсем немного: трое бывших сослуживцев да несколько соседей. Оказалось, что комната, где дядя жил, тоже трестовская, и надо бы ее побыстрее освободить. Соседи споро разобрали немудрящий дядин скарб, Жене как единственной родственнице досталась библиотека. И неплохая. Вся русская классика: Достоевский, трое Толстых, Куприн, Чехов – и среди них почему-то Гюго и Джек Лондон. Забрать все сразу было, конечно, совершенно невозможно. Женя взяла только десятитомник Пушкина. Соседка Галя – та, что звонила Жене, – согласилась подержать остальные книги у себя. После недолгих поминок Галя предлагала переночевать у нее – не в комнате же покойника, – но Женя, представив душный, битком набитый вагон, решила вдруг ехать последней электричкой: посвободнее и не так жарко. И Саша обрадуется – он-то думает, что она только завтра к обеду вернется.

Женя глядела в темное стекло, и ей хотелось плакать. Сейчас маленькому было бы уже… Нет, нельзя об этом думать. Нельзя. Нель-зя, нель-зя, нель-зя, выстукивали колеса. Наверное, новая беременность, новая надежда помогла бы забыть и эти страшные роды в чужой прихожей, и белого ангела с трагически склоненной головой, и постоянную сосущую пустоту внутри. Но, хотя в больнице и заверяли, что никаких последствий, что можно еще десятерых родить, – все никак, ну никак не получается. Может быть, сегодня? Саша, должно быть, спит уже, но…

На лестнице, как водится, было темно, Женя еле нащупала замочную скважину. Тихонько прокралась в комнату, пристроила в угол сетку с книгами, почти не дыша, разделась и скользнула под одеяло. Ну вот, опять на весь диван развалился!