Это просто кошмар какой-то.
Лера вывернула шею, пытаясь получше разглядеть, что там сзади. Но гигантское, в полшкафа зеркало ничего хорошего не показывало: все та же рыхлость, все те же бугорки да ямочки. Никакой тебе «изумительно гладкой кожи», которую наперебой обещают все эти хваленые кремы, гели и тоники. Мажь не мажь, а пятьдесят пять – это пятьдесят пять. Даже если до них еще целый день.
Ужас, в общем.
Прорвавшийся сквозь плотную облачную пелену солнечный луч заставил прижмуриться. Лера, обернувшись к окну, вздрогнула – шторы, конечно, нараспашку – и тут же рассмеялась. Подумаешь, голая! Ни напротив, ни рядом ни одной высотки, некому подглядывать. Разве что пташкам небесным, а они пусть смотрят, не жалко. Тем более что не так чтобы и ужас. Ну не двадцать пять, конечно, – Лера покосилась на дочь, с недовольным видом перебирающую наряды, – но и в старухи рано себя записывать.
– Мам, к этим джинсам какой пиджак лучше, рыжий или оливковый? Или вообще маренго? Тогда можно не рубашку, а бирюзовый топик… – Юля, хоть и обращалась к матери, разговаривала, кажется, сама с собой.
– Ну и зачем ты меня спрашиваешь? – Лера едва справлялась с раздражением. – Что бы я ни сказала, ты же все равно по-своему сделаешь. И почему опять джинсы? Есть же общепринятый дресс-код…
– Ой, да ладно! – Юля передернула безупречными плечами. – Я ж не напяливаю на себя перья и блестки, как в клуб. Джинсы черные, с пиджаком будет вполне официально. И вообще! Главное – что у меня в голове, остальное вторично. Хоть голая ходи, жалко, климат не позволяет! – Она демонстративно покрутила попкой.
Лера невольно залюбовалась дочерью: высокая, до «модельных» ста восьмидесяти совсем немного не хватает, упругая грудь гордо «торчит», практически не нуждаясь в бюстгальтере, талию, кажется, двумя ладонями, можно обхватить, крутой изгиб бедер плавно переходит в длиннющие, почти бесконечные, безупречно стройные и гладкие ноги…
Где-то в подвздошье болезненно завозился червячок зависти – словно изящество двадцатипятилетней (впрочем, до двадцати пяти ей, как и Лере до пятидесяти пяти, оставался еще день) Юли было украдено у нее, у Леры. В двадцать пять и она выглядела не хуже. При том, что Юлька, вертихвостка, до сих пор только для себя живет, а она, Лера, к двадцати пяти уже…
* * *
Максима, высоченного яркоглазого красавца, обожали все: суровые операционные медсестры и улыбчивые палатные медсестрички, молоденькие докторши, студентки-практикантки, санитарки – от ветеранш хирургического отделения, восхищенно охавших: «Золотые руки у Максим Дмитрича!» – до совсем юных, зарабатывавших после школы «профильный» стаж для поступления в мед. На этих Лера смотрела несколько свысока: сама-то она была уже на третьем курсе, а в Склифе подрабатывала. Уже третий год, к слову сказать, с первого курса. Во-первых, чтоб на жизнь хватало (ждать помощи от матери не приходилось: в своем очень дальнем Подмосковье она получала сущие копейки, а в последние годы и вовсе поговаривала о пенсии «по состоянию здоровья»), во-вторых, для практики. Давно ведь известно: реальная медицина – это совсем не то, о чем рассказывают на лекциях, и даже не то, что показывают в анатомичке.
Лера, учась на дневном (и неплохо, надо сказать, учась), дежурила все больше по ночам, выматываясь иногда так, что на утренних лекциях клевала носом, сердясь на преподавателей – неужели нельзя рассказывать о своем предмете не так монотонно! Но когда дежурным хирургом был «Максим Дмитрич, золотые руки, будущий Пирогов!» – весь следующий день Лера летала жаворонком, и не вспоминая об усталости или, боже упаси, сонливости.
Нет-нет, никакого такого романа у них не было. Собственно, «будущий Пирогов» Леру вовсе не замечал – что ему какая-то санитарка, пусть даже молоденькая и хорошенькая, когда на него врачихи (и не только хирургического, а и двух соседних отделений) гроздьями вешаются.
Только однажды…
К полуночи – ноябрь затянул дороги плотным гололедом, да еще снежком сверху присыпал – привезли «тяжелое ДТП». Дежурные хирурги не отходили от столов: собирали раздробленные кости, сшивали порванные сосуды, селезенки и бог знает что еще – спасали пострадавших.
– Максим Дмитрич, вы бы хоть кофейку выпили, – раздался за Лериной спиной голос бабы Глаши, старейшей в отделении санитарки. – На вас же лица нет. Дежурство когда еще закончилось, а вы все штопаете да вышиваете…
В подслеповатое лестничное окно робко заглядывал поздний зимний (кто сказал, что ноябрь – осенний месяц?) рассвет. Девятый час. Лере давно пора было уходить, но она, пристроив на подоконник лестничной «курилки» пальтишко, из рукава которого торчал связанный во время все тех же ночных дежурств длинный пестрый шарф (очень стильный, прямо как во французском журнале мод, принесенном в группу невесть кем и зачитанном будущими медичками почти до дыр), все медлила – черт с ней, с первой лекцией, ну опоздаю или пропущу, подумаешь – вдруг Он выйдет из операционной…
И вот – дождалась.
Максим прикурил только с третьей спички – руки дрожали. Лера, как завороженная, смотрела на эти длинные узкие пальцы с коротко, как у любого хирурга, срезанными ногтями.
