Влюбленный призрак - [3]

Нацепив на нос очки, чтобы разглядеть странный оптический эффект получше, я остолбенела. Движение знаков ускорилось, цепочка превратилась в сплошную смазанную линию.

– Зоя?

От звука собственного имени, произнесенного над самым ухом, я подскочила на месте и до крови прикусила язык.

– Черт!!!

– Ты чего? – раскрасневшаяся от вечернего холода сестра испугалась не меньше меня самой.

– А ты чего подкрадываешься со спины?! – От неожиданности и страха сердце колотилось так сильно, точно хотело вырваться из груди.

– Я тебя раз десять звала, но ты не отвечала. – Ничуть не обидевшись на резкость, Аня пожала плечами, заглянула в пустую сковородку, с разочарованной миной понюхала миску с фаршем. – О, у нас сегодня на ужин сырой фарш с луком?

Глазастую, хорошенькую, как картинка, Аннушку воспитывали в баловстве и неге, а потому выросла она совершенно не приспособленной к жизни. Иногда казалось, что сестра искренне полагает, будто продукты производит холодильник, полы моет человек-невидимка, а кастрюля сама варит суп.

Зато эта бездельница, не ведавшая, какие чудеса чистоты творят обычные веник и совок, обладала чрезвычайно удобным свойством – имела избирательный слух. Она словно бы не замечала моего ворчания или дурного настроения в особенно паршивые дни. Наверное, поэтому мы сумели ужиться в одной квартире, после того как она, поступив в Строгановское художественное училище, переехала ко мне от папы.

– Как прошел день? – мой вопрос повис в воздухе, потому что сестра уже исчезла в глубине квартиры.

– Иди сюда! Я закончила зачетную работу! – позвала она из прихожей.

Вытирая руки вафельным полотенцем, я вышла из кухни. С сияющим видом Аня вытащила из огромной папки замусоленный даже с изнанки ватман.

– Размер один к одному с оригиналом – нужно смотреть издалека, – выставив ладонь для пущей убедительности, заявила студентка.

С торжественной миной она повернула рисунок. Большой лист был покрыт крупными мазками черной туши, а посередине контрастно выделялось яркое алое пятно. Однако стоило сосредоточиться, как хаотичные на первый взгляд линии складывались в очертания твердого рта с розой в зубах, резко диссонирующей с черно-белой гаммой. Даже на мой непритязательный вкус профана все выглядело ужасно.

Пауза тянулась неприлично долго.

Я была уверена, что положительная оценка за откровенную пошлость художнице-третьекурснице не светила, и пыталась придумать ободряющий комментарий.

– Ничего не говори! – скривилась Аня. – У тебя на лице написано «чудовищно»!

– Ну…

– Это не «ну»! Я копировала Алекса Протаева, цикл «Части тела и розы»!

– Хм? – промычала я, неопределенно взмахнув рукой, как всегда делала, когда не находила слов.

– Зой, тебе же ничего не говорит имя Алекса Протаева?

– Э-мм? – для пущей убедительности я поправила очки.

– Скажи мне, кто сейчас не знает Протаева? – судя по складке между бровок, сестра начинала сердиться, но дар речи отказывался ко мне возвращаться.

– Ну, не то чтобы…

– Зой, да он сейчас популярнее Шагала! – Аня разочарованно покачала головой и аккуратно убрала рисунок обратно в папку. – Он даже выставлялся в музее «Метрополитен»!

– Да неужели?! – хмыкнула я, возвращаясь на кухню.

– Ты не знаешь, что такое музей «Метрополитен», – с укором констатировала девчонка, следуя за мной.

– Я знаю… – поймав скептический взгляд сестры, я осеклась и пообещала себе хотя бы залезть на сайт самого знаменитого музея Нью-Йорка, чтобы в следующий раз не попасть впросак. – Знаю, что такое музей «Метрополитен». Просто мне страшно представить, куда именно твой гений Протаев воткнул розу на картине с ягодицами.

– Он нарисовал татуировку, – сухо оповестила Аня, внимательно следя, как я перемешиваю фарш.

– Мудро! И почему он так популярен?

– Зоя, ты новости смотришь?

– Смотрю, – кивнула я, стоя затылком к включенному телевизору. – Каждый день.

– Сейчас имя Протаева только глухой не знает! Он исчез четыре месяца назад!

– Глухой?

– Протаев! Как раз перед самой выставкой. Представляешь? Человек выехал из дома, чтобы лететь в Нью-Йорк, а до аэропорта не добрался, как будто в воздухе растворился.

Аня поднялась со стула и тут спохватилась:

– Забыла сказать! Звонила мама.

– Вот как… – Нахмурившись, я включила плиту и с нарочито сосредоточенным видом поводила ладонью над холодной конфоркой. – И как она?

– Хорошо. Сейчас живет в Ницце. Но ты бы узнала об этом лично, если бы иногда отвечала на ее звонки.

На справедливое замечание я не нашлась, что ответить, ведь с матерью мы практически не общались. Родители развелись. Для меня до сих пор оставалось секретом, что общего в течение четырнадцати лет находили сухарь-военный, обожавший строевую муштру, и не обремененная хозяйственным талантом художница. Они разъехались без ссор, скандалов или дележа имущества. Мы с сестрой остались с отцом в военном городке рядом с границей под Китаем, куда въезд разрешался только по пропускам. Понадобился десяток психологических тренингов и две расстановки по Хеллингеру, чтобы признаться в грустной правде: даже с годами мне не удалось простить мать, променявшую семью на жизнь свободной художницы. Не хотелось бы показаться мелочной, но меня тешило, что ни одна из ее картин не стала известной.