Влюбленный пленник - [147]

. Когда едешь из Бейрута на поезде, перед тем, как войти в Дамаск, на том месте, где, как говорят, остановился Пророк («Я не войду в этот город, потому что в рай нельзя войти дважды»), – видишь, как река Барада с ее множеством рукавов и искусственных каналов, прорытых еще римлянами и расположенных на разных уровнях, орошает этот рай, абрикосовые сады справа по ходу поезда, а слева перед самой пустыней я увидел холм, а на его вершине нижнюю часть каменной кладки, которую французские офицеры называли форт Андреа. Два других рукава Барады[106], расположенные выше, чем три правые, обвивали этот холм двойным кольцом, как раз перед самым въездом в Дамаск. Как это встречается в озерных поселениях, зеленые домики были возведены на сваях, а по берегам каналов и рукавов реки молодые черкесы угощались стаканчиками раки.

Возвращаясь из центра Дамаска, из мечети Омейядов или с базара Аль-Хамидия, я должен был проходить через курдский квартал. В форте Андреа тунисские солдаты, как и я служившие в инженерных войсках, много работали: наша кожа до самых глубоких слоев была изъедена цементом. В самом центре форта должна была возвышаться шестиугольная орудийная башня для какого-то морского орудия, пушки, калибр которой я забыл. По мере того, как поднимался форт Андреа, возрастали и мои познания в строительном деле. В маленьких мечетях во время и после наших карточных игр мне рассказывали про генерала Гуро, на котором лежала ответственность за разрушение города и так называемое восстановление мира, сейчас нечто подобное мы рассказываем про генерала Шарона. Орудийная башня обретала надлежащий вид, и сегодня мне кажется, с самого начала работ по облицовке она ожидала церемонии вступления в брак с пушечным стволом. Не разделяя ее нетерпения, безразличный к предстоящему бракосочетанию, я все ночи напролет играл в карты и понемногу учил арабский. Только сейчас я понимаю свою роль в этих ночных играх. Если в Аджлуне карточные игры запрещались Мубараком, то здесь запрет исходил от французской армии, сирийцы вынуждены были прятаться, а мне позволялось сесть за игру; но имея лишь денежное содержание, положенное призывнику, я и не мог бы играть по-крупному, мне особо нечего было положить на сукно. Около двух или трех часов ночи каждый игрок очищал свое место кожурой фисташек. В форт я возвращался поздно или, вернее сказать, рано. Гуляка, возвращающийся под утро из казино, засыпающий на ходу, это я в 1929 году в Дамаске, так продолжалось около года. Если представить, что какой-нибудь патруль, привлеченный светом свечей, вдруг привязался бы к сирийским игрокам, присутствие французского солдата, возможно, отвело бы опасность.

Капитан инженерных войск пришел посмотреть на орудийную башню, освобожденную от деревянной обшивки, и нашел ее прекрасной, как Господь свое творение. Он предложил мне четверть кварты рома, налив из фляги, подвешенной на портупее. Ром был теплым: его нагрело солнце и горячее бедро офицера. Он выпил тоже, пролив немного рома и слюны на свою голубую офицерскую униформу, сдвинул к затылку фуражку, в три ряда обшитую золотой тесьмой, заткнул флягу пробкой, пробормотал что-то одобрительное, вроде: «Хорошая работа, заслуживаете ордена или Военного креста с пальмовой ветвью».

Эти пальмовые ветви хранят тайну Военного креста. Он любезно сообщил мне новость: через неделю солдаты морской пехоты доставят орудие. И по поводу этого бракосочетания весь личный состав должен быть в боевой готовности, обувь и оружие начищены, ноги тщательно отмыты. Наконец, настал торжественный день. Нам объявили, что на холм поднимаются мулы, тянущие орудийную установку, на которой – и это было главной интригой для меня и тунисских саперов – громоздился ствол орудия. Явившийся первым капитан сказал нам:

– Ствол в пути.

Пушка, пусть даже помещенная на спину мула, оставалась существом благородным, а мы были всего-навсего саперами, прокладывающими пути сообщения в помощь артиллерии, что мы могли еще, разве что выполнить приказ:

– На… караул!

Против этой современной пушки, далекого потомка первых старинных бомбард, которые совершенствовались в течение последних восьми веков, мы выступили с нашими винтовками Лебеля. И вот орудие с демонтированным стволом торжественно вступает в форт на спинах двух мулов между двумя шеренгами мирных, но вооруженных солдат. Мне кажется, я все еще чувствую трепет наслаждения, пронзивший орудийную башню, когда в нее вошел ствол. За дело взялись наводчики. Поскольку никто не имел представления о том, что творится в голове морского офицера, сошедшего на берег, и о том, что вообще здесь происходит, мы тем более не поняли, почему капитан-лейтенант поздравил меня с хорошей работой. Я не мог протянуть ему правую руку, лежащую на прикладе винтовки, и он просто ткнул в меня кулаком в белой перчатке. Снятую с другой руки перчатку он мял пальцами. Я услышал:

– Чтобы почтить память французского полковника Андреа, павшего на поле боя, чтобы поблагодарить за прекрасную работу вас, мой капитан, а также молодого французского сапера и местных жителей, мы произведем выстрел из этой пушки, но только один.