Влюбленный пленник - [127]

Абу Омар говорил со мной об Арафате, прославляя учителя, и об ООП, но мне слишком часто доводилось видеть бои, которые разгорались и угасали, а фидаины так и оставались в неведении, в кого или во что они стреляют. Пулемет, винтовка, двадцать винтовок начинали стрелять здесь и сейчас, хотя прицеливались в мишень три дня назад, а о стрельбе принимали решение позавчера, в двухстах километрах отсюда. Пули свистели, когда приказ стрелять там был уже забыт, а копии приказа сданы в архив, при этом люди, стрелявшие по призракам, до самой своей смерти так и не узнают, какой опасности подвергались три дня назад. То есть, можно сказать, что три дня назад в двухстах километрах отсюда винтовки уже были вскинуты на плечо. Послушать некоторых руководителей движения, так фидаины селились в апартаментах отелей «Хилтон» в Европе и Африке, но понемногу уже начинали болтать о базах, хотя, конечно, меньше, чем сегодня. Были командиры, которых фидаины ненавидели, называли «слугами двух господ». Какова бы ни была власть, она всегда превращается в золото, а золото в силу, разве не так?

Вероятно, итальянская армия состояла из молодых рекрутов, но много ли среди них было «солдат второго года»[89]? Между народным ополчением и генеральским званием Бонапарта прошло пять лет. Можно допустить, что солдаты, принимавшие участие в битве при Флёрюсе и при Жемаппе, сражались и при Арколе. Энтузиазм, поначалу бывший для нации защитой, сделал из солдат завоевателей во имя свободы народов. Все шли пешком, кроме офицеров. О грабежах в Италии могли бы поведать архивы семейства Мюратов и их богатство. Не только у генералов победа стояла у истоков карьеры, каждый солдат знал, как угодить прохвосту, который всегда является вторым «я» героя, утолить его голод, но маршальский жезл всегда будет эффективнее, особенно когда он в руках маршала Ланна. Французская революция, особенно ее рейнская армия, была беременна дворянством Империи. Возможно, своим дворянством князь из Московии обязан ранению коня, на котором сидел маршал, мечтающий о княжеском титуле? А почему не конь маршала Нея? Мечты о парче и бархате осуществились при Наполеоне III, который появился – он сам и его двор – в результате весьма малозначительной революции февраля 1848 года. Славу этой Империи составляют крупные универсальные магазины. С 1962 по 1985 годы власть, администрация, полиция, магистратура Алжира – это все еще Фронт Национального Освобождения. Бродяги, пылающие алжирские поселки, опасности, альянсы-пасьянсы – я имею в виду алжирских дипломатов – это своего рода «первородный бред», благодаря этим альянсам-пасьянсам и появились на свет иерусалимские и кипрские цари, возможно, и тут не обошлось без змеи.

Фидаины предавались мечтаниям, не имея возможности жить в мире роскоши и славы, о котором не имели представления, они о нем мечтали. Один фидаин, показывая мне фотографию какого-то королевского дворца, сказал:

– И все это для одного человека.

Фраза подразумевала: «Я прозябаю в этих трущобах, а этот проклятый король…»

Еще одно высказывание, уже от другого фидаина, который, ткнув пальцем в фотографию королевы, произнес:

– Её-то я бы отымел…

А третий фидаин, процитировав отрывок из Корана, когда Бог говорил: «Я избрал одного из вас…», заявил мне:

– Он выбрал Пророком Мухаммеда, ну почему Мухаммеда, а не меня?

В этом мире вполне себе филистерских мечтаний фидаин представлял себя героем? Похоже, усталость, пыль, скука действовали на него, как некогда гашиш или опиум, и он воображал, как принимает участие в грабежах, делит богатую добычу, получает одно за другим воинские звания, наконец, присутствует на собственном торжественном погребении с национальными почестями и на открытии своего памятника.

Какие мечты побуждают приносить себя в жертву? Да самые обыкновенные и заурядные:

– Хотел бы, чтобы он тебе что-нибудь подарил, например, дворец?

– Есть только одно истинное счастье: счастье дарить. Дворец? Он испытал бы слишком большое счастье. Я бы не принял.

– Но ты же делаешь революцию для других.

Он засмеялся и ответил:

– Никто и не принимает. Ты же сам видишь.

Ему было двадцать три года, нетрудно понять, какая неразбериха царила у него в голове, если в моей, которая в три раза старше, я сам не мог навести порядок. Он мечтал о разрушении золотых тронов, а еще представлял, что скажет, когда с ним об этом заговорят.

Несколько дней назад я с любопытством и тоской смотрел, как один палестинский поэт, имя которого никак не могу вспомнить, разговаривает с представителем ООП в Рабате. Если в 1971 году у всех фидаинов и командиров были длинные ноги, впалые щеки, ввалившиеся животы, теперь животы были круглыми и толстыми: пуговицы на двух гульфиках, казалось, обнюхивали друг друга, как две собачонки, уткнувшиеся одна в другую носами. Разговор вели именно брюхо с брюхом, а лица находились далеко одно от другого.

Основной пищей иорданских крестьян были ячмень и рожь, а еще оливы и бобовые. Когда, еще не до конца проснувшись, я вышел из палатки, где мы спали – три десятка солдат и я – то увидел, как фидаины, стоя вдоль дороги с автоматами на взводе, хохочут, наблюдая забавное зрелище, которое обнаружили, выбравшись из спальных мешков, еще теплые от эротических сновидений. Солдатам было от четырнадцати до двадцати. Перед ними простиралось поле почти созревшего ячменя и ржи – половина на половину – и среди колосьев, ломая их и жуя, метались обезумевшие от страха или ошалевшие от неожиданного счастья козы. Пастушок лет десяти наугад хлестал их по спинам, тщетно пытаясь выгнать с поля животных. Собаки у него не было, да и козы это не бараны. Удары были сильными, стадо перетекало в другой конец поля, как перья в пуховой перине, если ее взбивать с одной стороны, причем, где окажется комок пуха, предугадать невозможно, в общем, животные никак не желали покидать свой желто-зеленый рай. Желтый и зеленый – это были цвета поля, но я часто встречал их в этой части Иордании. В просвете между темно-зелеными кронами двух пальм или двух других деревьев, окрашенных осенней желтизной, или между бледно-зелеными полотенцами на натянутой веревке, небо везде было синим, но по-разному синим, в Аджлуне я приобрел эту привычку смотреть на него, почти читать его при свете этих трех цветов, два из которых были базовыми, а один смешением желтого и синего. Конечно, я находился во власти символики – элементарной, но неотвязной. Солдаты, сами немногим старше того пастушка, веселились, наблюдая козий триумф. Возможно, они всецело были на стороне животным, потому что те выходили победителями из этого противостояния, но главное – было так забавно видеть пучки колосьев, свисающие, как бородки, с козьих морд, и размеренно двигающееся челюсти. А под этой бородкой – шар гортани, который то опускался, то поднимался при каждом глотательном движении. Козы, в отличие от баранов ловкие и проворные, являли собой буйство свободы, мятежа, анархизма, какими они хотели быть, какими себя видели, и хотя козы и козлята смешно срыгивали после каждого пучка колосьев, а может, просто потому, что в этой местности было так мало развлечений, фидаины нисколько не сочувствовали пастуху, у которого на лице ясно читались раздражение, а то и тревога – как должен ощущать себя истинный Пастырь Народов, ведущий огромную массу к одной цели, учитывая при этом прихоти каждого индивида! Это были те самые фидаины, которые несколькими днями ранее привели меня к иорданской крестьянке и слушали ее с таким почтением, разоренное поле было ее полем, а пастух один из немногих друзей палестинцев. Урожай этого мальчишки пропал из-за животных, но еще из-за его собственной неумелости. Насмешки фидаинов не производили никакого впечатления на коз, зато приводили в уныние маленького крестьянина. Рожденные иногда в пустыне, иногда в каком-нибудь городе Персидского залива, фидаины знали только оружие, могли процитировать наизусть по-арабски лозунги Маркса или Ленина, изредка Мао, но они не видели никакой связи между ячменной или ржаной лепешкой, которую запивали чаем три раза в день, и сломанными колосьями, пропавшим урожаем, претерпевшим такой же ущерб, как если бы поле побило семичасовым градом. Когда я сказал командиру, что надо бы помочь маленькому пастуху, он захохотал громче, чем все его дети-солдаты вместе взятые. И я четко увидел, какая глубокая пропасть разделяет бродягу, каким я тогда был, и защитника порядка, каким мог бы я стать, поддайся искушению порядка и комфорта. Время от времени мне придется осаживать себя, бороться с соблазном просить за кого-то или за что-то, нет, не за устройство жизни, к которому я привык во Франции, ответ был бы слишком очевиден, эта нация слишком прозаична, но мои просьбы и ходатайства, вызванные, казалось бы, возмущением и протестом, могли быть завуалированными призывами к конформизму.