Влюбленные женщины - [186]

«Он никогда не любил меня по-настоящему, — говорила она себе. — Нет, не любил. Ему хочется, чтобы каждая новая женщина влюблялась в него. Это происходит помимо его воли. Но дело обстоит именно так: каждую женщину он пытается обворожить, демонстрирует перед ней свою неотразимую мужскую привлекательность, — ему необходимо, чтобы пределом ее мечтаний было заполучить его в любовники. То, что он якобы не замечает женщин, — всего лишь часть игры. Он всех их видит. Ему надо было родиться петухом, чтобы красоваться перед пятью десятками курочек, быть их полновластным господином. Надо сказать, мне совсем не нравится, как он играет роль Дон Жуана, — роль донны Жуаниты удалась бы мне в миллион раз лучше. Джеральд наводит на меня тоску. Его мужественность угнетает. Нет ничего скучнее, глупее и самодовольнее этой пресловутой мужественности. Безмерное тщеславие таких мужчин смехотворно — мелкие задаваки.

Все они одинаковы. Взять хоть Беркина. Мужчины поражены самодовольством — вот и все. Их тщеславие не может скрыть смехотворную ограниченность и внутреннюю пустоту.

Лерке в тысячу раз значительнее. У Джеральда узкое сознание — он в тупике. Мелет зерно на старой мельнице. Но на тех жерновах уже нет зерна. Он мелет впустую. Говорит одно и то же, верит в одно и то же, делает одно и то же. Бог мой, тут и у ангела не хватит терпения.

Я не преклоняюсь перед Лерке, но он хотя бы свободная личность. Не помешан на мужественности. Не ворочает жернова старых мельниц. А меня начинает мутить, стоит мне подумать о Джеральде и его работе — этих конторах в Бельдовере и шахтах. Что мне до всего этого и до Джеральда, считающего себя прирожденным любовником! Да он нисколько не лучше самодовольного фонарного столба! Ох уж эти мужчины с их вечной работой, вечными мельницами, перемалывающими пустоту. Как скучно, невероятно скучно! Как могло случиться, что я вообще воспринимала его серьезно.

По крайней мере в Дрездене ничего этого не будет. Там много интересного! Можно побывать на выступлениях гимнастов, послушать немецкую оперу, посетить немецкие театры. Любопытно влиться в жизнь немецкой богемы. Лерке — художник, свободный человек. Главное — оказавшись там, от многого спасешься — от бесконечных, утомительных вульгарных действий, вульгарных фраз, вульгарных состояний. Я не обманываю себя — эликсира жизни в Дрездене я не найду. Это понятно. Но я не буду среди людей, у которых свои дома, дети, свой круг знакомых, свое это, свое то. Меня будут окружать люди, которые не владеют вещами, не собственники — у них нет домов, слуг, у них нет положения, статуса, степени, постоянного круга знакомых. Боже, от этих колесиков внутри механических людей голова идет кругом, в ней звучит тиканье часов — мертвое, монотонное, бессмысленное тиканье, оно может довести до безумия. Как я ненавижу такую жизнь, как я ее ненавижу! Ненавижу всех этих джеральдов, которые не могут предложить ничего другого.

Шортлендз! Боже! Как можно прожить там одну неделю, потом еще одну, третью…

Нет, и думать не хочу — это уж слишком…»

Мысль ее прервалась, скованная ужасом, — такого Гудрун не могла вынести.

Ей было невыносимо думать о механической череде дней, ad infinitum, день за днем, от этого сердце ее учащенно забилось, казалось, приближается безумие. Ужасная привязанность к бегу времени, перемещению стрелок, вечной круговерти часов и дней — нет, об этом и помыслить невозможно. И не было выхода — никакого.

Гудрун почти хотела, чтобы рядом оказался Джеральд и отвлек ее от этих кошмарных мыслей. Она лежала одна в комнате и ужасно страдала от натиска этих жутких часов с бесконечным тик-так. Вся жизнь, вся человеческая жизнь сводится к этому: тик-так, тик-так, тик-так, потом бой часов и опять — тик-так, тик-так и движение часовых стрелок.

Джеральд не смог спасти ее от этого. Он, его тело, движения, его жизнь — были тем же тиканьем, тем же кружением по циферблату, ужасным механическим движением вокруг диска. А его поцелуи, объятья… Она так и слышала: тик-так, тик-так.

Ха-ха, засмеялась про себя Гудрун — она была так напугана, что не решалась смеяться открыто — это знание сродни безумию.

Тут в ее голове мелькнула мысль: очень ли она удивится, если, проснувшись, обнаружит, что поседела. Часто она прямо физически ощущала, что из-за невыносимой тяжести в мыслях и чувствах ее волосы становятся седыми. Но они были такими же темными, как всегда, а сама она со стороны казалась цветущей женщиной.

Наверное, она и была здоровой. Наверное, только могучее здоровье позволяло ей видеть истину. Будь она больной, у нее были бы иллюзии, разыгрывалась фантазия. У нее же иллюзий не было. Она должна видеть и знать — и никогда не поддаваться фантазиям. Никаких иллюзий. Вот она стоит — перед циферблатом жизни. Даже если и отвернется — как, скажем, на вокзале, чтобы посмотреть, что продается в книжном киоске, — то и тогда спиной будет видеть часы, огромный белый циферблат. Тщетно листала она страницы книг или лепила статуэтки из глины. На самом деле она не читала. И не лепила. Она следила, как стрелки часов передвигаются по неизменному, механическому, однообразному лику времени. Она никогда по-настоящему не жила — только наблюдала. Можно сказать, она сама была маленьким часовым механизмом, заведенным на двадцать четыре часа и стоящим перед огромными часами вечности — вроде Достоинства и Бесстыдства или Бесстыдства и Достоинства.