Влюбленные женщины - [184]

— Пожалуй, единственное место, куда я могу поехать, это Париж, — прикинула Гудрун, — но я там долго не выдержу.

Она подняла широко раскрытые глаза на Лерке. Тот отвел взгляд и опустил голову.

— В Париж не надо! — отмел он этот вариант. — Чем выбирать между religion d’amour[197], последним «измом» и очередным возвращением к Иисусу, лучше кататься весь день на карусели. Поезжайте в Дрезден. У меня там студия, я дам вам работу — это будет несложно. Я не видел ваших вещей, но я верю в вас. Поезжайте в Дрезден — там приятно жить, лучшего от города и ждать не приходится. В нем есть все — нет только парижского легкомыслия и мюнхенского пива.

Лерке сидел и невозмутимо смотрел на нее. Гудрун особенно нравилось, что он говорит с ней прямо и просто, как с самим собой. Товарищ по искусству, друг — такое у нее впервые.

— В Париже я болен, — продолжал скульптор. — Бр-р — l’amour[198]. Отвратительно. L’amour, l’amore, die Liebe[199] — она мне внушает отвращение на всех языках. Женщины и любовь — что может быть утомительнее! Скука!

Гудрун почувствовала легкую обиду. С другой стороны, она сама думала так же. Мужчины и любовь — что может быть утомительнее!

— Согласна с вами, — сказала она.

— Скука! — повторил он. — Разве важно, какую шляпу я надену сегодня? То же самое и с любовью. Мне шляпа совсем не нужна — только для удобства. И любовь мне нужна для удобства. Вот что я скажу вам, gnädige Frau, — он наклонился к ней — и вдруг сделал нетерпеливый, странный жест, словно что-то отбрасывал, — gnädige Fräulein, впрочем, неважно — вот что я вам скажу: я отдал бы все, все, всю отпущенную мне любовь за дружеское интеллектуальное общение… — Его глаза мерцали темным, порочным светом. — Вы понимаете? Неважно, сколько ей будет лет — хоть сто или тысяча — все равно, лишь бы она понимала. — Он резко, как-то даже со щелчком захлопнул глаза.

И вновь Гудрун ощутила слабую обиду. Он что, не считает ее красивой? Неожиданно она рассмеялась.

— Придется подождать лет восемьдесят, чтобы вам понравиться, — сказала она. — Я, наверное, страшно уродлива?

Лерке вдруг взглянул на нее критическим, оценивающим взглядом художника.

— Вы красивы, — сказал он, — и это мне приятно. Но дело не в этом — не в этом, — воскликнул он с жаром, чем польстил ей. — Главное — вы умны, наделены интеллектом. Что до меня — я коротышка, chétif[200], незначительный человек. Так что не требуйте, чтобы я стал сильным и красивым. Но мое эго, — он почему-то приложил пальцы ко рту, — мое эго ищет возлюбленную, и мое эго хочет, чтобы ею были вы — достойная единомышленница.

— Да, я понимаю, — отозвалась Гудрун.

— А что до остального, так называемой amour, — он резко махнул рукой в сторону, словно отбрасывал что-то ненужное, — это все неважно, совсем неважно. Разве имеет значение, буду я пить вечером белое вино или вообще не буду пить? Нет, не имеет. Так же и любовь, amour, baiser[201]. Будет или не будет, soit ou soit[202], сегодня, завтра или никогда — безразлично, не имеет никакого значения — не больше, чем белое вино.

В конце этого краткого монолога Лерке как-то странно, в экзальтированном отрицании, резко мотнул головой. Гудрун внимательно следила за ним. Она побледнела.

Неожиданно она подалась вперед и схватила его руку.

— Вы правы, — ее голос звучал громко и пылко, — я тоже так думаю. Главное — понимание.

Лерке бросил на нее украдкой почти испуганный взгляд. И несколько угрюмо кивнул. Гудрун, не дождавшись ответной реакции, отпустила руку мужчины. Воцарилось молчание.

— Понимаете ли вы, — вдруг произнес он, глядя на нее темными глазами знающего себе цену пророка, — что наши судьбы — моя и ваша — будут идти рядом до тех пор, пока… — он внезапно прервал речь, состроив гримасу.

— До каких пор? — спросила Гудрун спокойно, хотя губы ее побелели: она была слишком чувствительна к мрачным прогнозам. Лерке только покачал головой.

— Не знаю, — сказал он. — Не знаю.

Джеральд не возвращался с лыжной прогулки до самых сумерек, он не пил кофе с пирожными, которые Гудрун заказала в четыре часа. Снег был великолепный. Джеральд долго катался один в горах, он взобрался высоко, так высоко, что видел горный перевал в пяти милях от гостиницы и Мариенхютте — утопающий в снегах отель на вершине перевала, видел и глубокую долину с затянутыми сумраком соснами. Этим путем можно вернуться домой, но такая перспектива вызвала у него тошноту. Можно съехать на лыжах вниз и оказаться на старой Имперской дороге, проходившей ниже перешейка. Но зачем ему дорога? Все восставало в нем при мысли снова оказаться в обществе людей. Он должен остаться в снегах навсегда. Как хорошо одному здесь на высоте — легко скользить на лыжах, совершать большие переходы, проноситься мимо темных скал, разрисованных сверкающими снежными узорами.

Однако он чувствовал, как сердце его леденеет. Непривычное состояние терпения и незлобивости, не покидавшее его несколько дней, уходило, а это означало, что он снова станет добычей чудовищных страстей и адских мук.

И вот он, выжженный снегом и отчужденный от всего, неохотно спустился к временному пристанищу — домику, стоявшему как бы в воротах, разделяющих горных великанов. Окна светились желтым светом, и он непроизвольно сдерживал шаг, изо всех сил желая, чтобы можно было не возвращаться сюда, не видеть этих людей, не слышать шума голосов, не ощущать воздействия чужеродных влияний. Джеральд был настолько обособлен от всего, что казалось — сердце его в вакууме или футляре из чистого льда.