Влюбленные лжецы - [44]

— Эй, вы, ребята, кончай без конца трепаться про эту вашу Германию. Только и слышно, что ах, Германия, ох, Германия, ух, Германия. Осточертело! — После этих слов он лег на спину и растянулся во всю длину, да так, что хлипкая койка просела под ним до самой земли. Одну руку он блаженно заложил себе за голову, а другой, лениво и не выпуская из пальцев сигары, жестикулировал, продолжая говорить: — Я хочу сказать, какого черта стали бы вы делать в этой вашей Германии, окажись там? А? Ну гульнули бы, ну перепихнулись и заработали трипак, или сифон, или птичку-гонорейку, и больше-то ведь ничего, и стали б тогда нахрюкиваться этими вашими шнапсом и пивом, вконец размякли бы и совсем потеряли форму. Ведь так же? Ну что, я не прав? Слышьте, ежели кто спросит меня, так по мне, тут по-любому куда лучше — свежий воздух, крыша над головой, есть пища и дисциплина. Вот это я понимаю жить по-людски.

Сперва все решили, что Фелпс просто дурачится: прошло где-то секунд пять, в течение которых все стояли раскрыв рты и глазели — сперва на Фелпса, затем друг на друга, потом снова на Фелпса, — и лишь потом раздался первый взрыв хохота.

— Бо-о-же мой, Фелпс, во сказанул: жить по-людски! — выкрикнул кто-то, а другой воскликнул:

— Фелпс, ну ты и муда-а-ак! И всегда такой был!

Совсем затюканный, бедняга с усилием сел на койке; лицо его выражало жалость и гнев одновременно, от замешательства на щеках даже выступили красные пятна.

— …А твоя гребаная шахта, Фелпс? Это тоже жить по-людски?..

С беспомощным видом он пытался что-то возразить, но его не слушали, и бедолага быстро стушевался. По его физиономии стало ясно, что несчастный хорошо понимает: слова «жить по-людски» вскоре станут крылатым выражением и под все новые и новые взрывы хохота разлетятся по всем палаткам лагеря и будут преследовать его до конца службы в этой роте.

В тот день рядовой первого класса Пол Колби все еще продолжал смеяться, как и все остальные, когда выходил из той палатки, отправляясь на заранее оговоренную встречу с капитаном Уиддозом. Он ни на секунду не пожалел, что оставляет веселье, постепенно затихавшее у него за спиной. Злополучного старину Фелпса произвели в сержанты, несмотря на цвет его кожи, потому что в своем отделении он был одним из двух солдат, оставшихся в строю после Арденн, но если он и дальше продолжит выставлять себя дураком, наверняка очень скоро лишится своих нашивок. Хотя в его рассуждениях кое-что было. Независимо от того, готов был Пол Колби себе в том признаться или нет, из всей тирады Фелпса по крайней мере одна мысль пришлась ему по душе: ему тоже понравилась простая, упорядоченная и необременительная жизнь в палатках посреди полей, тут не требовалось доказывать ничего и никому.

Колби как раз и был из того пополнения, что поступило в эту роту в Бельгии, в январе нынешнего года, и за несколько выпавших на его долю военных месяцев он успел по очереди перечувствовать гордость, страх, крайнюю усталость и панику. А было ему всего девятнадцать.

Войдя в палатку капитана Уиддоза и приблизившись к его столу, Колби встал по стойке «смирно», отдал честь и произнес:

— Сэр, разрешите подать рапорт о предоставлении мне отпуска по семейным обстоятельствам.

— По каким обстоятельствам?

— По семейным…

— Вольно.

— Благодарю, сэр. Дело в том, что на родине, в США, можно получить отпуск по семейным обстоятельствам, если у вас в семье приключилось несчастье — например, кто-то умер, или серьезно заболел, или еще что. А теперь и здесь, в Европе, когда война уже закончилась, нашим парням начали предоставлять такие отпуска, чтобы можно было посетить проживающих тут родственников. И болеть для этого вовсе не нужно.

— Вот как? — изумился Уиддоз. — Вроде я где-то читал об этом. Так у тебя тут есть родственники?

— Так точно, сэр. Мать и сестра, в Англии.

— Ты англичанин?

— Никак нет, сэр, я из Мичигана, там живет мой отец.

— Погоди-ка, я что-то никак не возьму в толк. Так получается, что твои…

— Они в разводе, сэр.

— Ага…

По наморщенному лбу Уиддоза было ясно, что капитан по-прежнему не улавливает сути дела, однако он все же взял блокнот и принялся в нем писать.

— Лады, Колби, — наконец проговорил он. — Теперь напиши, сам понимаешь, имя и фамилию твоей матери вот здесь и ее адрес, а я поищу кого-нибудь, кто согласится расхлебывать это дерьмо дальше. Если дело выгорит, тебе сообщат, но, знаешь, вся эта бумажная канитель тут всех вот как затрахала, так что особо-то не рассчитывай.

Ну, рядовой Колби решил и не рассчитывать, отчего стал чувствовать себя лучше, поскольку задуманное все-таки слегка давило на мозги. Последний раз он видел мать и сестру, когда ему было одиннадцать, и теперь практически ничего не знал о них. Рапорт о предоставлении ему отпуска он решил подать в основном из чувства долга и еще потому, что другого выхода не видел. Однако теперь у него имелось уже две возможности — поехать в отпуск и не поехать, причем судьба милостиво освободила его от необходимости выбирать самому.

Если дело выгорит, то вполне возможно, что его ожидают десять дней крайней учтивости, деланого смеха и неловкого молчания, и все вокруг будут старательно притворяться, будто он вовсе не чужак. Также его вполне могли ожидать неспешные прогулки по Лондону с посещением достопримечательностей, чтобы таким образом день за днем убивать время; ему могли показать нечто «типично английское», наподобие выуживания рыбы и жареного картофеля из газетного кулька, или — черт его знает, чем там занимаются типичные англичане, — еще что-нибудь вроде того, и придется постоянно говорить и выслушивать, как все замечательно, меж тем как все будут считать дни, оставшиеся до его отъезда.