Влиятельные семьи Англии - [116]

Ответ, конечно, в том, что Бальфур не сомневался в собственной идентичности, в то время как Монтегю, Монтефиоре и другие противники сионизма, несмотря на давнюю ассимиляцию, богатство, влияние, широкие связи и высокое положение, до сих пор испытывали неуверенность; они по-прежнему ощущали потребность подчеркивать свой патриотизм. Но слишком уж громко они протестовали и в конечном счете проиграли.

2 ноября 1917 года Бальфур написал Ротшильду: «Правительство его величества благосклонно смотрит на образование в Палестине национального дома еврейского народа и приложит все свои силы для того, чтобы облегчить достижение этой цели; разумеется, при том понимании, что никоим образом нельзя поставить под угрозу гражданские и религиозные права имеющихся в Палестине нееврейских общин, а также права и политический статус евреев в иных странах».

Из-за декларации Монтегю впал в отчаяние. Он воспринял ее чуть ли не как личное оскорбление. «Как странно, – писал он в дневнике, – быть членом правительства, которое лезет из кожи вон, не имея перед собой, как мне думается, никакой достижимой цели, ради того чтобы нанести такой удар по своему коллеге, который изо всех сил старается сохранять ему верность, несмотря на сопротивление. Правительство нанесло непоправимый вред евреям-британцам и пытается создать народ, которого не существует…»

Он немного разбирался в еврейской истории, и в том числе истории сионизма, который, видимо, считал главным образом немецким явлением, потому что когда-то его штаб-квартира находилась в Берлине. Он не понимал религиозных чувств, лежавших в его основе, не понимал меры страданий евреев, которые придавали движению злободневность и массовую популярность, но после провозглашения декларации, на его взгляд, борьба была окончена.

Родня, однако, не сложила оружия. Она основала Лигу британских евреев, чтобы публично отмежеваться от идеологии сионизма и заявить о своем патриотизме. Они открыли новую газету «Джуиш гардиан» – «Еврейский страж», – чтобы противодействовать влиянию просионистской «Еврейской хроники». И когда министерство информации раструбило на всю заграницу о значении Декларации Бальфура, Лайонел де Ротшильд обратился к министру лорду Бивер-бруку с просьбой «не предпринимать ничего для продвижения идеи национального дома для евреев».

Клод Монтефиоре пошел еще дальше и осуждал сионизм с кафедры на лекциях, в книгах и письмах, но все напрасно. Какие бы недостатки, на его взгляд, ни находил он в сионистской философии, дело решили внешние факторы. В России царил хаос. В Польше, балтийских странах и Румынии свирепствовал антисемитизм и набирал силу в Германии. Тысячи встревоженных евреев поворачивались во все стороны в поисках выхода. Британия закрыла двери в 1905 году, Америка, великая гавань иммигрантов, поступила так же в 1922 году. Правоту сионизма подтвердили события.

Монтегю до них не дожил. Он сгибался под своим, личным мученичеством. Его очаровала Индия. «Индийские дела влекут меня с такой силой, какой я не нахожу ни для каких других вопросов, – как-то раз сказал он Асквиту. – У меня нет иных амбиций, кроме как отправиться в Индию, да и не было с тех самых пор, как я вступил на общественную службу». В частности, он лелеял надежду сделаться вице-королем и, когда в декабре 1915 года услышал, что тогдашний вице-король лорд Хардинг собирается в отставку, обратился к премьер-министру с почти грубой прямотой: «Я чувствую, что не выполню своего долга перед собой и, как я его понимаю, перед Индией, если сразу же настойчиво, но в последний раз не заявлю о собственных притязаниях… Я внимательно рассмотрел все иные возможные кандидатуры и… не знаю никого, кто, на мой взгляд, сделает для Индии то, что хочу сделать я». После этого он вернулся к вопросу своего еврейства. «Это серьезное препятствие, – признался он. – Это недостаток с точки зрения государственного служащего и, возможно, солдата. Что касается индийцев, то я не думаю, что это недостаток».

Это было прозорливое наблюдение. Асквит не замечал его, несмотря на все увещевания, и именно Ллойд Джордж наконец-то отозвался на стремление Монтегю служить Индии, сделав его министром по индийским делам. Как такового его тепло встретили индийцы, но он не пользовался любовью и доверием военных и госчиновников. Они смотрели на него как на очередного «любителя Востока», факира в сюртуке, навязанного им, чтобы развалить империю.

Дома на его счет тоже были большие опасения. Мы читали о сомнениях лорда Дерби. Бонар Лоу[80], другой его коллега по правительству, считал его умным человеком, но видел в нем «некоторые из наихудших качеств его национальности». Особо недовольно смотрели на него твердолобые тори, и правая «Морнинг пост» никогда не упускала возможности накинуться на него как на «политико-финансового еврея», который поступает не по-английски и верность его сомнительна. И именно этому «политико-финансовому еврею» приходилось навязывать все более консервативному парламенту по сути либеральную политику.

В 1909 году реформа Морли – Минто[81] позволила Индии пока еще нерешительно вступить на путь к самоуправлению, и в августе 1917 года Монтегю объявил о следующем шаге: укреплении связей между индийцами во всех ветвях государственной власти и постепенном развитии институтов самоуправления с целью создания ответственного правительства в Индии как неотъемлемой части Британской империи.