Властелин дождя - [39]

Как тебя, доктор, я любил Яну да Лылэ-цыгана, двоих только и любил. Когда умерли они, колодцы поминальные я им вырыл. Почитай, сотнях на двух колодезных срубов имя свое я пометил. Ничего другого не оставил я на свете…

Гей, гей, моя ель!.. Истаял горизонт, а месяц не сошел еще с неба, не погас. Застыл подковой, повис над акацией. Небо глубокое, рассветное. «Засох побег лимона…» — так поется в песне.

Гляжу я, доктор, как паук ткет нить, и вспоминаю про ласточек-летуний, что ныряют в поднебесную мглу, как крючок в дырку чулка. Простая, добрая песенка про них есть…

Гей, гей, хороша жизнь, доктор!.. Видишь вон ту плющиную голую плеть, вон со стрехи свисает? Потрогай ее, доктор. Она живучая и мягкая, как веревка, что с Манилы привозят. Коль воротятся силы, одного хочу — повиснуть на веревке и скользнуть вниз, на дно колодца. И лопата при мне чтоб была. Никому так не открываются непочатые родники, как мне. Удел мой на земле — ключи отыскивать, откупоривать их, вода чтоб текла, как из бочки вино. Остановит у колодца проезжий человек повозку, студеной воды попьет, спасибо скажет. И коней напоит, пускай поостынут, освежатся. И на колеса, на ободья плеснет — не соскочили бы, не рассохлись.

Степь у нас в Колковану бедная. Знойная. Земля изрезана пересохшими оврагами, меловыми скатами, твердая, как копыто дьявола, а под ней — реки. Мы с Лылэ-цыганом однажды наткнулись на такую. В земную глубь упрятана она была, метров на двадцать. Копали мы, копали — недели три, как слепцы. Не нашли ничего, все ямы засыпали. Чуть погодя я опять за лопату взялся, опять рыть стал. Осенью было это. Лылэ глину ведром из ямы таскал, надрывался, бедняга. Рыл я, а сам к земным шорохам прислушивался. В колодезной яме, когда вглубь уходишь, вода лепечет, как тополиная поросль. Нарыл я гору глины, а ничего не слыхать. Лылэ-цыган ругался.

— Докуда рыть будем, дядя Скарлет?

До пупа земли.

— Давай тогда смастерим себе по удочке, кисточки красненькие на крючок прицепим, вдруг в болоте на квакуш наткнемся — самолучшая лягушачья приманка, кисточки-то.

Я молчу. Рою дальше. На дне ямы темно, тепло, будто я в мешок с опарой забрался. А сам глубже, глубже закапываюсь. Пот стекает с меня ручьями. Мокрею, как улитка, что выползла из ракушки лист погрызть и ненароком угодила на соляную горку.

Попозже, когда и я стал надежду терять, различил вдруг бормотанье воды. Будто горячей волной меня обдало. Перекрестился я и снова за лопату взялся. И въявь услыхал гул воды. Нутряной густой гул иной раз тончал, сменялся звяканьем. Песок, подумал я, вода его подмывает, видать, в жиле спад есть. Тут раздался сильный всплеск, толчок. Гул усилился, заполнил колодезную яму. И было так, будто в реку, верхом на конях, ворвалась ватага разбойников и вода вст-вот из берегов выйдет. Я кликнул Лылэ. А он сверху:

— Ты совсем спятил, дядя Скарлет. Скорей поверю, что ты до того света добрался. Если там ты, так скажи родителю: плакали его надежды, мать за Ризю Горбуна замуж выскочила, недаром он нам ворованных кур таскал.

Я молча воткнул лопату в землю. Повернул черенком — и в трещине забулькала вода, как кровь из-под ножа, когда кабана забиваешь. С одной разницей — кровь теплая. Я прислонился к стенке колодца и глядел на воду, как на чудо. Она била тонкой, словно камышинка, дрожащей струйкой. Ростом с меня. А над отверстием колодца висело расплюснутое солнце, и от него на воде мерцала радуга. Я глядел, как водяная с. труя расцвечивалась у моего лица и опадала. И была она как золотистая птица-щур с длинным клювом и разноцветными перьями, привязанная ниткой за ногу, и будто бы все пыталась взлететь. Потом я сложил ладони ковшиком, подставил под ледяную струю, ополоснул лицо никем еще не отведанной водой и напился. И сейчас ее вкус у меня на языке — будто молодое вино или отвар из сладкой травы. И отпустил я на волю водяную струйку. Обвязался веревкой, и Лылэ вытащил меня наверх. Вода заполняла колодезное дно, поднялась уже на четверть. Лылэ-цыган обалдело глядел на нее.

— Ну и вода, дядя Скарлет! — дивился он. — Видать, родник забил.

Совсем ошалел цыган. Глядел и не верил. Опомнившись, побежал в село. Воротился с ребенком и велел ему, по обычаю нашего края, заглянуть в колодец.

— Что ты там видишь?

— Мальчика.

— В добрый час! Пускай вода будет ясной и незамутненной, как твои глаза.

Я зачерпнул воды, дал мальчонке попить и обмыть лицо. А Лылэ на радостях стал ему небылицы рассказывать.

— Знаешь, в колодце живет голубь. С утренней зорьки до вечера на шелковых качелях качается. Гнездо у него из чистого золота, а сам он — голубиный король. За стол сядет— клюет изюм да сладкие пряники. А зоб и радужное оперенье колодезной водой омывает. Живет он всегда в колодцах, вырытых Скарлетом Кахулом и Лылэ-цыганом. Ты видишь его там, — внизу?

— Я вижу его хохолок.

— Ну и дурак! Это корона из драгоценных камней. Не понимаешь ничего, так лучше молчи.

— Корона?! — удивился ребенок.

— Точно тебе говорю!

— А какие яички он кладет? — полюбопытствовал мальчик.

— Яички? — изумился в свою очередь Лылэ-цыган. — Как пасхальные. Крашеные. Я украду одно и отдам тебе, а ты сделай две лодочки из скорлупы и катайся себе в дождь по канавам.