Властелин дождя - [36]

Поднявшись на самую верхушку сглаженного ветрами косогора, Аким остановился. Прислушался к короткому треньканью колокольцев на шеях у овец, что спали сейчас в загоне возле рощицы. Втянул ноздрями воздух, настоянный на запахе молока и навоза. Прислушался к переливчатым редким звукам и вдруг решился на что-то.

— Пасалак!.. Гогу!..

— Эгей, — прозвучал в ответ молодой голос. — Чего тебе?

— Держи псов, а то я без палки.

— Да нету их. Гогу собак в деревню с собой забрал. Сговорился с чьей-то кралей. Поди, третий вечер туда бегает — и псов с собой уводит.

— А ты обработал бы его на кулачной фабрике. Он бы живо бегать перестал.

— Можешь побожиться? — хмыкнул плечистый коротышка, выходя из-за колодезного сруба. — Братца моего не знаешь? Махнет кулачищем — как муху прихлопнет… Глянь, как вызвездило, — сказал он, запрокинув голову. — Звездищи — что тебе куски мамалыги, бери и ешь, только молочка подлей.

Аким присел на край колодца.

— Послушай, Пасалак, — начал он, глядя на парня в упор. — Дело есть. Но смотри — никому! Ставлю угощение. Вино. Красное.

Насчет выпить я не дурак, лучше не дразни. Меньше четырех не принимаю — и пачкаться не стану.

— Идет, ставлю четыре.

Накинь килограммчик азотного удобрения.

— На кой ляд оно тебе?

— Вино студить. Кинешь горсти две в ведро с водой, она вмиг замерзнет. Главное, чтоб в тесто не попало, как у жены Фойке Бруну, тогда — каюк, живот с бочку вздуется. Ну, об што речь?

— Выпусти ягнят из загона в поле. И баста.

— Издеваешься, парень? — спросил Пасалак разочарованно, не веря своим ушам.

Ты что? — откликнулся Аким. — Хочешь, задаток дам? Хочешь, за все вино сразу заплачу?

Убедившись, что Аким не шутит, Пасалак распахнул дверку из акациевых прутьев и полез в загон. За перегородкой гулко защелкал кнут. Ягнята вскакивали, метались, и казалось, что в загоне колышутся серые волны. Крайние испуганно тыкались мордочками в изгородь, словно на них напали волки. Пасалак коленями подталкивал кувыркавшихся через головы ягнят и гнал их к проему, где ждал Аким. Они грудились у выхода, торопясь выскочить в поле. Аким лег на их пути, поперек канавки, вырытой для стока дождевой воды. Вожак стада, барашек с узкими, как лезвие, рожками, замешкался, потом, собрав силы, прыгнул. Аким почувствовал, как по его плечам и ногам простучали легкие копытца. Уткнувшись лицом в траву, он улыбался и ждал. Ягнята, напуганные щелканьем кнута, бежали рядком по его спине, стуча маленькими круглыми копытцами. От их ударов покалывало под ребрами. Выгоревшая от солнца и ветра рубаха лопнула во многих местах. Ягнята суматошно и бестолково бежали к этому мостику над канавой, разогнавшись, прыгали, падали на землю, вскакивали и бежали дальше. Дробно и часто постукивали их копытца, и Акиму казалось, что он играет со своим сыном.

— Аким, малыш, ну и здорово ты расшалился! — прикинулся рассерженным Аким-отец. — Я ведь сильный, вот схвачу тебя за ноги и кину на луну.

Аким протянул руку, чтобы поймать сына, но его ладонь наткнулась на влажную ягнячью мордочку. Аким засмеялся, сбросил ягненка. Драчливый ягненок тут же вернулся, стал бодаться безрогим лбом. Аким подхватил его на руки и почесал за ушами. Над ушами ягненка висели кудряшки, а глаза, как показалось Акиму, смеялись; и в ту же минуту последний остаток страха улетучился, растаял.

— Эй, парень, поздно уже, давай-ка ложиться спать, — сказал он сыну.

1964

Открывая реку…

Лето. Полдень лениво разыгрывает на поле свою странную, непонятную игру. Прожаренный солнцем песчаный обрыв реки искрится желтизной.

У брода бабка Параскива стирает белье. Она замачивает его в реке, прополаскивает, скрутив, кладет на камень и бьет скалкой. Рядом с ней, часто моргая от горячих солнечных волн, Бэнике греется на песке. У него голова козленка, льняные нечесаные волосы и пятки, черные от яблок, что ночью стряс ветер. Поутру бабка Параскива собрала яблоки в корзинку, а Бэнике украдкой ото всех залез туда с ногами, передавил яблоки и скинул в колоду свиньям.

Лежа на спине, он считает, сколько раз ударила бабка Параскива, и ест хлеб с виноградным повидлом. Жует он лениво и, кажется, испытывает от еды ту же скуку, что и его отец сегодня утром, пока он, Бэнике, упершись локтями в старый буфет, что вытащили во двор для починки, обдумывал, как бы завладеть латунными крючками от ботинок, которые обувает сейчас мать, чтобы не занозить ноги в поле.

— Хочешь спереть эти крючки? — догадался отец. — А ну, про другое подумай.

— Мне бы их псу в уши вдеть.

— Да ты ведь его вчера повесить собирался.

— Ага. Дурак он.

— А ты-то откуда знаешь?

— Я ему ошейник с железными шипами сделал и отвел на соседнюю улицу, с собаками драться. А он не стал — трус.

Не дрессированный он на волка. Ему бы сперва с волками потягаться.

— Знаю.

— Все-то ты знаешь, только ничего не говоришь. Вот скажи, куда девались три коробки из-под крема?

— Я в них тюрьму для сверчков сделал.

— Ах так! Это ты, значит, вчера в кустах мальвы на четвереньках ползал. И много поймал?

— Сперва шесть, потом четыре, а потом еще шесть. Это много будет?

Да, порядком. Небось целую свечку извел на шарики. Или по кусочку от всех свечей в сундуке отщипнул?