Влас Дорошевич. Судьба фельетониста - [274]
Может, и была некая слабая надежда на это самое «преодоление». И, может быть, она, эта надежда, после окончательного утверждения большевистской власти в Крыму, вела старого журналиста к зданию революционного комитета в Севастополе. «Больной Дорошевич, уже давно бросивший писать, — рассказывает Я. Шафир, — в 1921 году изо дня в день ходил в Севастопольский ревком и милицию, останавливался всюду, где только было скопление народа, внимательно прислушивался к разговорам. Ловил на лету фразы, выражения»>[1376]. Конечно же, ему хотелось не просто понять ход событий, но увидеть их особенности, для него были важны лица людей, олицетворявших новую власть.
Делались ли ему предложения эмигрировать на одном из кораблей, увозивших из Севастополя остатки Добровольческой армии вместе с принявшими решение покинуть страну писателями, журналистами, актерами, учеными? Этого нельзя исключать, хотя физическое состояние Дорошевича говорило о полной невозможности такого предприятия. Наталья Власьевна вкладывает в уста отца пафосные слова о том, что «русский писатель имеет цену только тогда, пока его ноги стоят на русской земле». Михаил Кольцов, упоминая о «решительном отказе дать хотя бы строку» настойчиво зазывавшим «крымским белогазетчикам» (одному из них было отвечено: «Я не хочу испортить своего некролога»), особо подчеркивает, что после занятия Крыма красными войсками «больной Дорошевич сделал заявление о „полном присоединении“ к советской власти»>[1377]. Этого заявления обнаружить не удалось, но совершенно очевидно, что большевистская власть на фоне массового бегства и враждебной позиции многих видных деятелей культуры была заинтересована в поддержке со стороны авторитетных общественных фигур, одной из которых, несомненно, был Дорошевич. Это выразилось и в организации его переезда в Петроград летом 1921 года.
Правда, решилась проблема не сразу. Как вспоминала Наталья Власьевна, приехавшая к отцу осенью 1920 года, главной проблемой в уже советском Севастополе было добывание пайков: «Великим специалистом по этой части оказался „сладкогласый лебедь“ Леонид Витальевич Собинов. Одно время он тоже жил в нашей квартире, потом переехал куда-то в другое место. Спев где-либо концерт, он умудрялся зачислиться на довольствие, да еще туда же зачислял и Власа Михайловича в качестве лектора при себе. Собирать эти многочисленные пайки было уже моей обязанностью. Так мы получали муку, солонину и мыло в политотделе какой-то воинской части и даже на эвакопункте, где никто, кроме нас, больше трех-четырех дней не задерживался. На этом пункте давали огромное количество совершенно окаменевших кирпичиков черного хлеба, кульки перца и пачки лаврового листа, который взвешивали почему-то при помощи обоймы с патронами. Что могли делать эвакуированные в дороге с перцем и листом, — я так никогда себе представить и не смогла. Кирпичики хлеба высились штабелями у нас на шкафу, стыдливо прикрытые газетками, под шкафами и кроватями. По утрам мы с Екатериной Ивановной взваливали этот тяжкий груз в мешки и носили на базар выменивать на более привычную интеллигентным нашим желудкам пищу: мясо, овощи, молоко. Папирос через мои руки прошло в те месяцы столько, сколько я не видела за всю свою последующую жизнь».
А вскоре у Наташи начались службы: сначала она была секретарем у Собинова, занявшего должность заведующего подотделом искусств в городском отделе народного образования, печатала там на машинке, затем поступила репортером в отделение РОСТА, где, кстати, числился корреспондентом и получал за это паек и Влас Михайлович, а Собинов там же состоял консультантом по вопросам искусства. А вот еще об одной службе — в органах ВЧК-ГПУ — Наталья Власьевна упомянула только в своей автобиографии, составленной в июле 1950 года.>[1378] Впрочем, сотрудником органов она стала уже после отъезда из Севастополя, когда в 1921–1926 годах работала в газетах в Сочи, Новороссийске и Краснодаре. В том, что шестнадцатилетняя девушка стала сотрудничать с «чрезвычайкой», нет ничего особенного, тем более удивительного. Время было такое: кого-то захватывала «романтика революции», а кого-то «органы» ловили на крючок. В любом случае, в воспоминаниях Наталья Власьевна предпочла обойти этот период своей биографии.
Уехала Наташа из Севастополя, когда пайки стали иссякать, а цены на базаре расти. Нужно было всерьез думать о будущем. По ее словам, «Петру Нилусу удалось списаться с центральными властями, и из Москвы прибыло распоряжение Луначарского: дать Дорошевичу вагон для поездки в Петроград». Обсудив ситуацию, дочь и отец решили, что более разумно обменять этот вагон на место в санитарном поезде, где Власу Михайловичу будет обеспечен уход, а в случае чего и медицинская помощь. Устроив дело с отправкой отца, Наташа после четырехмесячного пребывания в Севастополе отправилась в Сочи к матери.
Дорошевич приехал в Петроград летом 1921 года в поезде главнокомандующего морскими силами РСФСР. О том, как его встретили в собственной квартире, красочно рассказывает Наталья Власьевна:
«Поезд высадил его на вокзале на рассвете хмурого и холодного весеннего дня. Было холодно, но пассажиров выгнали из здания. Городской транспорт не ходил. Пришлось дожидаться у стенки. Потом на бесконечном трамвае он доехал до квартиры, которую считал „своей“, на углу Кронверкского проспекта и Пушкарской улицы Петроградской стороны. Постучал в дверь. Долго и недоверчиво оглядывали его через цепочку. Потом дверь открыл высокий, молодой, начинавший лысеть мужчина с наглым лицом, одетый в собственный ночной халат Власа Михайловича.
