Влас Дорошевич. Судьба фельетониста - [267]

В четырех сундуках были разложены журналы, газеты, листовки, карикатуры, а также рукописные документы времен Великой Французской революции XVIII века. Аккуратно, по годам. <…>

Дорошевич рассказывал очень интересно, замечательно комментировал каждый экспонат своей коллекции… <…> В его рассказах чувствовалась та далекая эпоха, это была романтика революционных лет, переданная талантливым художником…

— Сейчас, — сказал Дорошевич, — я покажу вам самый замечательный памятник моей коллекции.

Это был номер маратовского журнала „Друг народа“, немного запачканный какой-то коричневой жидкостью.

— Этот журнал — последнее, что держал Марат в своих руках. Журнал залит его кровью, кровью „друга народа““.

Дорошевич верил в это, мы — не совсем. <…>

Дорошевич аккуратно сложил все эти картинки, журналы, документы и с видом скупца запер свои чемоданы»^[1356].

Березарк интересовался судьбой этой коллекции, спрашивал музейных работников, но никаких следов обнаружить не удалось.

То ли во второй половине декабря 1918 года, то ли в январе следующего Дорошевич добрался до Одессы, куда устремилась большая волна беженцев из Киева. О чем он думал, видя на улицах города своей молодости французских и греческих солдат? С кем встречался? Где бывал? В городе шла довольно интенсивная культурная жизнь. Сюда приехали бежавшие от большевиков известные писатели, актеры. Здесь были Бунин, Алексей Толстой, Максимилиан Волошин, некоторые сотрудники «Русского слова» во главе с Федором Ивановичем Благовым, пытавшимся, кстати, возобновить выпуск газеты. Наверняка Дорошевича могла заинтересовать постановка по пьесе Толстого «Смерть Дантона», посвященной знаменитому деятелю Великой Французской революции. Мог он участвовать и в вечерах, посвященных одесской печати и Татьянину дню. О пребывании его в Одессе в то время свидетельствуют — увы, весьма кратко — только газеты. 30 января 1919 года в городском театре состоялась первая лекция, о которой заранее оповестили «Одесские новости»^[1357]. На следующий день была вторая — о Наполеоне. Журналист «Одесского листка» Ст. Радзинский отметил в своем отчете: «И с грустной, мудрой улыбкой, в которой было что-то от пифии и от жрецов Будды, он заключил: „Хорошо жить в такой стране, где уже была революция“»^[1358].

Он закончил лекцию теми же словами, которыми кончалась его повесть «Вихрь». Он знал, что говорил: опыт жизни в европейских странах, в той же Франции, давно убедил, что тамошняя, пускай и относительная стабильность была оплачена давними социальными катаклизмами, давшими плоды в виде необходимых обществу реформ. Что будет с Россией, как она выберется из кровавого хаоса — на эти вопросы у него не было ответа.

В начале февраля Дорошевич приехал в Севастополь. О прибытии «известного писателя и журналиста» известила старейшая севастопольская газета «Крымский вестник»^[1359]. Поселился он в доме на Большой Морской, принадлежавшем матери Ольги Миткевич. В воспоминаниях Натальи Власьевны упоминается кухарка Екатерина Ивановна, «25 лет сторожившая этот дом». Она-то и взяла на себя опеку над Дорошевичем, кормила его, старалась оберегать от беспокойных жильцов, которым пришлось из-за нужды сдать комнаты, не допускать ненужных посетителей. А таковые являлись довольно регулярно. Имя знаменитого журналиста и редактора «Русского слова» притягивало и просто любопытствующих, и желавших использовать славу «короля фельетонистов». По воспоминаниям журналиста Б. Россова (Шенфельда), «он жил уединенно, его редко встречали на улице. Ни на каких собраниях политических, общественных, литературных он не появлялся. Чуждался всех. Избегал знакомых. Крайне неохотно вступал в разговоры.

Как тень канувшей в Лету эпохи, появлялась его некогда могучая, грузная фигура на Приморском бульваре: всегда один, в ветхом потертом костюме, задумчивый, сосредоточенный, ушедший в себя, со взглядом, устремленным в землю или мимо и поверх прохожих, шел он медленно, тяжело опираясь на палку. Большие круглые стекла пенсне на простеньком черном шнурке, которое он ежеминутно поправлял, мешали вглядеться в загадочное выражение глаз.

Тем, кто знал и любил В.М., было жутко смотреть, как в тоске и вынужденном бездействии угасал признанный король русского фельетона».

Были тоска и надлом, но не угасло желание жить, не угас интерес к жизни. Тот же Россов рассказывает, что Дорошевич «заходил в редакцию „Крымского вестника“, с издателем которого был близко знаком. Если его в этих случаях удавалось вовлечь в разговоры, он оживлялся и тогда неподражаемо рассказывал анекдоты и воспоминания прежних дней». На вопрос, пишет ли он, ответил:

«— Не могу. Обстановка давит. Стар я стал. Выхожу в тираж. Вот бы воспоминания… да нет… давит. Не то это все. Мне бы в Россию. Потерял себя. Найти нужно. Тогда смогу писать».

На предположение, что можно было бы писать в местных газетах, ответ последовал весьма резкий:

«— А цензура, — прервал меня злобно В.М. — Что же, я каждому мерзавцу позволю читать у меня в мыслях? Да и бесцельно».

По словам Россова, «ни одной строчки, ни в одной из местных газет В.М. действительно не написал, хотя за ним, разумеется, гонялись и упрашивали. Группа бывших сотрудников „Русского слова“ во главе с С. И. Варшавским, подвизавшимся впоследствии в константинопольском русско-французском лейб-органе Врангеля, издавала в то время в Севастополе газету „Юг“. В.М. сторонился ее, несмотря на то, что сильно нуждался, жил чуть ли не впроголодь и болел»