Влас Дорошевич. Судьба фельетониста - [266]
На железных дорогах царила сумятица, поезда ходили нерегулярно. Почти два месяца продлилось путешествие Дорошевича. Сначала он застрял в Киеве. В город, находившийся под властью гетмана Скоропадского, наехало множество бежавших от большевиков политических деятелей, литераторов, актеров, журналистов. На Крещатике бурлила жизнь, в кафе строились фантастические планы, в театрах шли одна за другой премьеры, затевались новые газеты. «В бивуачной киевской сутолоке, имитировавшей столичную культурную жизнь, — рассказывает М. Кольцов, — фельетонный король в изгнании был желанным гвоздем для возникавших как грибы новых газет. Редакционные посланцы обивали порог тихой квартиры, где уединился больной Дорошевич. Но ответом на все самые заманчивые предложения было всегда одно:
— Не хочу, не верю, писать не буду.
Несмотря на болезнь, он ежедневно прочитывал все русские и иностранные газеты, пытливо расспрашивал близких о происходящем, интересовался деталями политики и жизни, что-то для себя отмечал, записывал, но в газетах работать отказывался категорически.
— Вы знаете, у меня такое впечатление, — слова одного киевского редактора, — что Влас или большевистский заговор затеял или пишет стихи»>[1351].
Прибывшая в Киев Тэффи навестила Дорошевича. Он жил «в какой-то огромной квартире, хворал, очень осунулся, постарел и, видимо, нестерпимо тосковал по своей жене, оставшейся в Петербурге, — хорошенькой легкомысленной актрисе.
Дорошевич ходил большими шагами вдоль и поперек своего огромного кабинета и говорил деланно равнодушным голосом:
— Да-да, Леля должна приехать через десять дней… Во всяком случае, падение большевиков — это вопрос нескольких недель, если не нескольких дней. Может быть, ей даже не стоит выезжать. Сейчас ехать небезопасно. Какие-то банды…»>[1352]
На Киев шли сичевики Петлюры. Дорошевич выехал в Харьков, оттуда в Ростов, затем в Екатеринодар. Во всех этих городах он выступал с лекциями о журналистах Великой Французской революции. Скорее всего, были они и в Киеве, но сведений об этом пока не обнаружено. Характерна разноречивость восприятия его выступлений на территории, где не распространялась власть большевиков. С одной стороны, слушателям, как и в Петрограде и Москве, была понятна связь событий эпохи Робеспьера и Марата с тем, что происходило в России. «По отзывам харьковских газет, в лекциях В. М. Дорошевича перед слушателями воскресают картины великого и мрачного прошлого, до ужаса сходные с кошмаром наших дней. Ярко и красочно обрисованы те дни террора, когда равная для всех гильотина всевластно царила в Париже, когда издавались даже специальные листки под циничным названием „тиражи лотереи св. Гильотины“»>[1353]. А с другой, само признание как неизбежности революционного переворота, так и идущей ему на смену контрреволюции, заставляло наиболее бдительных деятелей белого движения подозревать лектора в нелояльности. В обзоре изданий, выходивших «по ту сторону», отмечалось: «Лекции, которые он читал в Петербурге и Москве о Французской революции, он повторил в Харькове, но вызвал неодобрение со стороны добровольческой печати, указывавшей, что автор держится на грани сочувствия революции»>[1354]. Это подтверждают и впечатления литератора Глеба Алексеева (с 1912 г. он был помощником редактора провинциального отдела «Русского слова»), слушавшего Дорошевича в Ростове: «Еще тогда я все дивился: почему Дорошевича не арестовали? Он упреждал собравшихся профессоров и спасателей отечества, что революцию не могут остановить ни белые, ни красные знамена и ход ее точен, как ход развития времени. Людям, в которых в каждом угнездился маленький комнатный Наполеон, он рассказывал, что Наполеон — не конец революции, а ее зенит, и в этом страшном взмахе ее сияло солнце, вздетое страданием в высоту, не знающее, куда склониться — вперед, еще вперед или назад. Но в Ростове-на-Дону доносился тогда звон кремлевских колоколов, из тысячи проектов спасения России должен был выиграть хоть один, и, кажется, там ничего не поняли»>[1355].
Журналисту Илье Березарку, также бывшему на ростовской лекции Дорошевича, запомнилось, что после его слов о том, что «революция всегда переоценивает свои силы», а «контрреволюция всегда недооценивает силы революции, и в этом ее слабость», «представитель так называемой „государственной стражи“ (белогвардейской полиции) прервал лектора и заявил, что если он будет говорить что-либо подобное, лекция будет запрещена. На этот раз Дорошевичу удалось закончить лекцию. Но следующая его лекция о Наполеоне не состоялась».
Когда Березарк и его друг поэт Олег Эрберг пришли к Дорошевичу в гостиницу, им были продемонстрированы документы Великой Французской революции. «„Я собирал эту коллекцию свыше десяти лет, — сказал Дорошевич. — Перед войной каждое лето бывал в Париже. Все парижские антиквары и букинисты были моими друзьями. К моему приезду они мне подготовляли соответствующий материал (я, конечно, писал им заранее). И не скрою, что на приобретение его я тратил немалые деньги. Вот они, сокровища мои. „В подвал мой тайный к верным сунудукам…“ — процитировал он Пушкина и даже зажег зачем-то свечи, хотя разговор происходил днем.
