Владукас - [82]

Мои мысли прервал паровозный гудок, и я понял, что уже дошел до того места, где шоссе Шяуляй — Рекиве пересекает одноколейная железная дорога, и моя фантазия разыгралась в другом направлении. Я представил себе, что только что подложил мину под рельсу. Что сейчас будет! Раздастся сильный взрыв, и длинный эшелон переломится пополам. Вагоны, груженные немецкими солдатами и боеприпасами, поднимутся на языках пламени в воздух, потом медленно будут падать вниз, разваливаясь на куски. Вслед за взрывом завоет сирена. На шоссе появятся немецкие мотоциклисты. Надо бежать…

Детское воображение настолько ярко и живо нарисовало эту картину, что я и на самом деле ускорил шаги, словно уходил от преследования, и совершенно не заметил, как откуда-то вывернулся патрульный полицейский и схватил меня за ворот рубахи:

— Стой! Ты куда это несешься?.. От кого удираешь? — прогудел он по-литовски над самым моим ухом.

Я оторопел:

— Ни от кого не удираю, дяденька.

И превратился снова в робкого, забитого холуенка, каким меня сделала война.

— Как это не удираешь? — продолжал допытывать меня полицейский.

— Я просто тороплюсь, дяденька.

— Куда торопишься?

— В лагерь.

— В лагерь? А что тебе там надо? Там ведь русские.

— Я тоже русский, дяденька.

— Врешь! Какой же ты русский?

— А кто же я по-вашему?

— Жиденок — вот кто! По разговору видно. Настоящий жиденок!.. И бежишь ты из Шяуляйской каторжной тюрьмы. Меня не проведешь…

Судьба сыграла со мной злую шутку. Меня подвело русское произношение, когда я говорил по-литовски. Я опять попал в переплет. Буквально несколько дней назад немцы расстреляли большую группу заключенных Шяуляйской каторжной тюрьмы и объявили их бежавшими из-под ареста, и теперь на всех дорогах полицейские ловили случайных прохожих и под видом бежавших заключенных отправляли в Восточную Пруссию на тяжелые оборонительные работы. Этой участи теперь подвергался и я.

— Да русский же я, дяденька, русский… В бараках у озера живу. А мама моя на Бачунайском торфяном заводе работает. Справку могу показать.

— А ну, покажи, что за справка?

— Как же я покажу, если вы меня держите?

— А тебя надо крепко держать, паршивый лягушонок, — окрысился полицейский, но все-таки отпустил ворот. Я достал из кармана штанов сложенный вчетверо листок и подал ему. Полицейский развернул его, прочитал и сказал удивленно:

— Если ты эвакуированный русский, как написано в этой справке, то откуда знаешь литовский язык?

— Научился потому что, дяденька. Батрачил у одного литовского помещика и научился. Сейчас как раз иду от него. Вот и гостинец несу маме, — кивнул на висевшую через плечо сумку с продуктами.

— А в портфеле что?

— Школьные принадлежности. Я поступаю учиться в немецкую военную школу, что находится в Шяуляе возле костела. Знаете ее? Вот и документ имею. — Я вытащил из другого кармана свое удостоверение личности на немецком языке — «Аусвайс» — с красной печатью областного фашистского комиссара, которое и мне, и маме выдали при выходе из тюрьмы. (Этот фашистский паспорт хранится у меня до сих пор.)

Полицейский повертел его в руках и ничего не понял, но красная фашистская печать с изображением орла со свастикой в когтях произвела на него впечатление: он сделался вдруг вежливым, вернул мне тот и другой документы.

— Откуда мне знать, что ты русский. Ведь на лбу у тебя не написано… Ты хотя бы слово сказал по-русски.

— Пожалуйста, сколько угодно, дяденька! Могу даже русскую песенку спеть. Желаете?

— Валяй! — мотнул головой белорукавник, поправляя на плече винтовку, а я на мотив «Гоп со смыком» запел:

…В Бачунай нас встретила работа —

Это тоже Гитлера «забота».

Нас в болото загоняют

И скотами называют,

Видно, за людей нас не считают.

На болоте мы ишачим целый день

Совершенно на голодную пузень.

Знать, хотят, чтоб мы забыли,

Как в России водку пили

И ходили в кепи набекрень.

Брюквой и шпинатом нас питают,

Соусом вонючим поливают.

Мы все это получаем

И в помойку выливаем —

Ждем, когда нас к сену станут приучать…

На лице полицая появилась блаженная улыбка, он сказал:

— Правда, я не понимаю слов, но теперь для меня вполне ясно, что ты русский. Можешь идти.

Однако, когда я отошел от него уже на порядочное расстояние, ему вдруг показалось, что русскую песенку может выучить любой, и он решил еще раз проверить:

— Мальчик! — окликнул он меня.

Я обернулся:

— Что, дяденька?

— Скажи еще что-нибудь по-русски.

Я понял, что он ничего не понимает, и в моей душе звякнула какая-то веселая озорная струнка, знакомая мне из довоенного детства. Мне захотелось поиздеваться над полицейским и отомстить ему за то, что он прервал мою красивую мечту.

— Гад ты, ползучий! — крикнул я ему во весь дух. — Чтоб тебе провалиться в болоте!.. Все равно скоро придут наши и рассчитаются с тобой, паскуда ты пузатая…

Я что-то еще ему кричал, а полицейский в ответ удовлетворенно кивал мне головой: да, мол, правильно, — это настоящая русская речь. Теперь я окончательно убедился, что ты русский мальчик.

Мы дружески помахали друг другу рукой и расстались. Поправив на плече винтовку, он зашагал своей дорогой, я — своей.

8

Наконец показались торфяные разработки Бачунайского предприятия. По всему полю, как муравьи, копошились люди, добывая торфяную массу под палящими лучами солнца: они поднимали ее из глубин болота и складывали на полотно элеватора. Так весь день в поте лица. Особенно трудно приходилось тем женщинам, которые стояли в холодной жиже в низу черного карьера. Издали видны были только их белые и цветастые косынки, которыми они прикрывали головы от солнца. На ступеньку выше, но тоже в грязи, и еще выше, до самого верха карьера, где начинается твердый грунт, — на каждом уступе, как на лестнице, расставлены работницы. Словно засосанные трясиной, не разгибая спины, с утра до вечера они лопатами бросали на транспортер холодную черную массу, которая бесконечной лентой вылезала из болотных недр наверх и попадала под пресс. Из-под пресса с грохотом вылетали рыжеватые кирпичи и поступали на другой транспортер, уходящий на торфяное поле, где их складывали пирамидами для просушки. Эта механическая торфодобывающая машина всегда напоминала мне чудовище из какой-то страшной сказки, которую я слышал до войны от своей бабушки: впереди — прожорливая голова, она гигантским черным языком подхватывает болотное месиво и отправляет к себе в разинутую пасть. А сзади у этого чудовища — рыжий хвост, которым оно разбрасывает по полю свои опорожнения. «А что, если в твою глотку сунуть какой-нибудь камень?.. Или лучше вот эту железку… Может, подавишься?..» — подумал я и подобрал на дороге железяку, похожую на сплющенную трость. Свернул к элеваторной установке. Посмотрел, как работает пресс. Прошелся вдоль ползущего транспортера. Постоял на кромке пустого карьера. И снова, как ни в чем не бывало, пошел вдоль транспортера, размахивая тростью, которая все больше стала напоминать мне саблю, ту, которую до войны я видел у дяди Феди. Представив себя на коне, я удачно сбил ею несколько болотных растений. К женщинам, работающим в карьерах, приходили часто из лагеря их маленькие дети, поэтому и я не вызывал ни у кого подозрений. «А интересно, подавится чудовище этой железкой или нет?» — подзуживал меня какой-то бесенок, и в конце концов я не выдержал искушения: когда подвернулся удобный момент, сунул свою «саблю» в торфяную массу по ходу движения ленточного транспортера в пресс. «Теперь надо тикать отсюда!» — мелькнула трусливая мысль, но война меня уже научила не поддаваться инстинкту. Я продолжал идти медленным шагом, как ни в чем не бывало. «Подавится… Не подавится… Подавится… Не подавится…», — играл со мной в гадалки бесенок, и вдруг сзади раздался оглушительный треск. Подавился! Мою «саблю» затянуло в ножи пресса, заело между контрножами, и элеватор остановился, выйдя из строя на долгие часы. В это время я был уже далеко. Оглянувшись назад, увидел, как из карьера выходили женщины, и на элеваторе поднялась суматоха, сбегались люди. Сердце мое радостно колотилось: сегодня Гитлер недосчитается нескольких вагонов топлива! Хоть бы он околел от холода…