Владукас - [4]

Не забыл я и про свой заветный школьный портфель, в котором хранились самые дорогие для меня вещи: ученическая тетрадь с собственными стихами, военный компас, подаренный мне дядей Федей, книга «Таинственный остров» Жюль Верна, ручки, карандаши, семейные фотографии. А за тряпичную подкладку портфеля я запрятал мой пионерский галстук. Получил я его перед самой войной, когда учился в третьем классе. Хорошо помню этот день. Учительница Пелагея Никитична выстроила нас в школьном зале. В широкие окна светило солнце. Ученики волновались. Они выходили по одному вперед и произносили слова пионерской клятвы: «Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей обещаю: горячо любить свою советскую Родину, жить, учиться и бороться так, как завещал великий Ленин…» Торжественно звучала барабанная дробь, и Пелагея Никитична, взволнованная не меньше, чем ее питомцы, повязывала на шею каждого из нас красный галстук. Где она теперь? Ходили слухи, что немцы расстреляли ее за связь с партизанами. Школу нашу сожгли.

Школьный портфель с драгоценными вещами я засунул в свой дорожный мешок.

Наконец мы собрались, уложили все котомки, привязав к ним заплечные веревки, и были готовы в дальнее изгнание. Пшеничная кутья сварилась, и мама распределила ее по мешкам на тот случай, если один из них придется бросить дорогой. «Теперь можно сбегать и к Мосалихе, пока немцы не стали выгонять из домов», — подумал я. Но вижу, у мамы какое-то странное лицо. Она не отходит от меня и явно что-то хочет сказать мне, но не решается.

— Вовик, — после некоторых колебаний проговорила она нежным бархатным голосом, — выйдем-ка во двор.

— Зачем? — спросил я, не понимая в чем дело.

— Надо. Покажу тебе кое-что. Доверю одну большую тайну.

— Тайну? — удивился я.

— Да, тайну, — подтвердила мама.

Вначале мне показалось, что я ослышался. Какая может быть у нее тайна? Однако и на шутку это не походило. В голосе ее звучали суровые нотки.

— Ну, идем же, идем! — снова позвала она.

Мы вышли во двор. Мама повела меня под навес старого сарая, где с незапамятных времен лежал большой серый камень, неизвестно какими судьбами попавший сюда; он наполовину врос в землю и покрылся зеленым мхом.

— Запомни это место, — сказала мама, когда мы подошли к камню. — Если судьба нас разлучит и ты останешься живой, обязательно приди сюда. Под этим валуном со стороны огородов зарыты важные документы, в том числе списки активистов партизанской республики[3], а также отчеты комитета Чернятинской улицы, уличкомом которой я была. Запомнишь?

— Ага, — спокойно кивнул я головой, словно знал и поважнее тайну, и деловито осведомился: — А предателей ты закопала?

— Каких еще предателей?

— Ну, Мурзина, например, который нас выдал…

— Закопала, закопала, — почему-то рассердилась мама. — А теперь ступай отсюда. Мне надо еще кое-что припрятать, пока есть время.

Я ушел. На душе у меня было муторно. Вдруг вспомнилось, как мама стояла на коленях перед иконой и молилась. «Неужели она верит в бога? — опять у меня возникло сомнение. — Ведь она же коммунистка. Наверное, и партийный билет свой закопала под тем серым камнем. Может быть, мне спросить ее об этом?» Но тут я вспомнил, как мама строго-строго наказывала мне никогда и ни при каких обстоятельствах не произносить слово «коммунист» — выкинуть его из головы, как опасную крамолу, за которую немцы казнят и расстреливают. Все еще считает меня маленьким ребенком! Как же я выкину это слово из головы, если прекрасно знаю, что и отец, и мать мои — коммунисты. Отец до войны работал председателем Дятьковского горсовета, его все знали в городе, поэтому мы вынуждены были изменить фамилию. Папка в начале войны ушел на фронт, а мы с мамой попали в оккупацию, скрывались по чужим квартирам, чтобы нас не узнали и не нашли предатели. Но, когда в Дятькове начались массовые расстрелы семей коммунистов и партизан, маму все-таки опознал ее бывший сослуживец по горторгу Мурзин и написал донос в военную комендатуру. За нашим домом было установлено тайное наблюдение: не связана ли жена бывшего председателя горсовета с партизанами? Ничего подозрительного обнаружить не удалось, и военный комендант приказал арестовать нас, приговорив к смертной казни. Но случилось «чудо»: когда гестаповцы пришли арестовывать нас, на калитке, ведшей во двор нашего дома, чья-то таинственная рука повесила дощечку, на которой большими красными буквами по-немецки было написано одно лишь слово «Тиф». Немцы повернули назад. Тифа они боялись пуще партизанских мин. Вот тогда-то я впервые услышал, как мама вполголоса прошептала: «Господи, спасибо тебе за спасение!» — и тайком от меня перекрестилась.

Мы тут же сменили квартиру. А немцы, очевидно, решили, что мы умерли от тифа, с тех пор оставили нас в покое. Дом, где мы жили, они облили керосином и сожгли. После этого я часто слышал, как мама во время бомбежки или другой какой-нибудь опасности шептала: «Господи, спаси и помилуй нас!..» Я слышал эти слова и от других женщин и постепенно привык к ним. Мне казалось, что произносить их заставляет не вера в бога, а страх перед смертью. Но сегодня, когда я увидел, как мама стоит на коленях и молится, мне вдруг стало ясно, что она и на самом деле верит в бога. Я задумался: «А может, и правда на свете есть бог? Может, он и спас меня сегодня от немецкого часового, потому что я попросил его об этом. А теперь нас погонят на смерть. Что делать? Надо попробовать снова попросить его. Язык не отсохнет. Может, это лучше сделать в письменной форме?..»