Владислав Ходасевич и его "дзяд" Адам Мицкевич - [3]

Интересно было бы проследить, какими критериями руководствовался Ходасевич в отборе стихотворений и переводчиков, однако тема эта заслуживает отдельного рассмотрения. Ограничимся лишь некоторыми замечаниями. В антологию вошли восемь баллад и романсов, шесть сонетов, «Крымские сонеты», девятнадцать разрозненных стихотворений и пять отрывков из поэм. Среди переводчиков выделяются имена составителя (шесть текстов), В. Бенедиктова и Л. Медведева (столько же), Н. Семенова (пять), Н. Луговского (четыре). По два перевода взято у Пушкина («Воевода» и «Будрыс и его сыновья»), а также у Л. Мея, Н. Гербеля, К. Бальмонта, В. Петрова, А. Соколова. Похоже, что во многом выбор участников определялся кругом друзей и соратников Ходасевича в годы его работы над антологиями зарубежной поэзии: например, он включает всего один перевод Брюсова («В альбом К. Яниш») и два перевода Бальмонта, из которых один — малоизвестный. Как ни странно, Бунин представлен только «Алуштой ночью»; «Stepy Akermanskie» даны в переводе А. Майкова, а «Czatyrdah», как уже говорилось, в версии самого Ходасевича. К работе Н. Берга, знаменитого переводчика «Пана Тадеуша» (1875), Ходасевич подошел с самой строгой меркой: в антологию вошли только переводы сонетов «К Неману», «К Лауре» и стихотворение «В альбом Марии Шимановской».

Увлеченный в те годы филологическими штудиями, тонкий знаток и мастер метрики, Ходасевич критически просматривает все существующие опыты, отмечая в отдельной тетради свои впечатления — поэтическую ценность, верность смыслу и образам оригинала, соответствие метрике. Если бы можно было полностью опубликовать его заметки, получился бы проиллюстрированный примерами сжатый и необычайно ценный курс теории поэтического перевода. Вот, например, что пишет Ходасевич о принадлежащем Н. Бергу переводе стихотворения «Rozmowa» («Разговор»), которому он предпочтет перевод Л. Мея:

«В подлиннике — все стих. обращено к возлюбленной. У Берга о ней в I-й строфе почему-то говорится в 3-м лице. Первая строка: "Не стало слов, не стало вдохновенья!" Как будто говорит о какой-то душевной опустошенности. У М. — наоборот, "Возлюбленная моя! К чему нам слова!" Далее М. сетует на то, что слова "выветриваются" до того, что даже возлюбленной кажутся мертвыми. У Берга же выходит так, что она справедливо сердится на его душевную пустоту и т. д. Он, видимо, просто не понял смысла Мицкевича в сонете».

О переводе Берга «Вечер и утро» («Ranek i wieczor»), вместо которого он включил перевод Н. Гербеля, Ходасевич замечает:

«12 строк разностопного ямба. Пересказ, искажающий подлинник совершенно: у М-ча сперва идет описание утра, потом — вечера. У Б. наоборот. При таких условиях говорить о точности не приходится. Никуда не годно».

Антологию предваряло следующее предисловие («От составителя»):

«Вторая четверть минувшего XIX столетия была золотым веком польской поэзии. Никогда до этого времени, ни впоследствии не звучала польская лира столь чистым и благородным звуком. Три поэта, которых творчество не может быть исключено из сокровищницы не только польской, но и всемирной литературы, жили и творили тогда одновременно. Эти трое — Мицкевич, Словацкий, Красинский. В их созданиях впервые с достаточной глубиной отразилась душа Польши. Они впервые, и к сожалению — только они, сумели исконно польское сделать общечеловеческим.

Адам Мицкевич — Пушкин польской литературы. Он первый предуказал ей пути развития национального. Он первый сумел подойти к народному творчеству и из этого родника почерпнуть основные мотивы своей поэзии. До него книжная польская литература была оторвана от народа. Только в его стихах впервые услышал народ отголосок своих волнений и дум.

Но не только своей поэзией дорог Мицкевич Польше. Во всем его творчестве и во всей его жизни находит поляк отражение лучших заветов своего страдающего народа. Как человек, Мицкевич был одним из величайших борцов за свободу родины. Как писатель, он вскрыл высший, религиозный смысл этой борьбы. Вот почему память о Мицкевиче живет в Польше, как память о подвижнике и герое. В этом смысле вся личность его сделалась одной из священнейших и прекраснейших легенд Польши.

Творчество Мицкевича более знакомо русскому обществу, чем творчество Словацкого и Красинского. Но все же надо признать, что и о нем знает русский читатель мало. Из русских людей польским языком не владеет почти никто. Между тем, на русском языке существует только одно собрание сочинений Мицкевича, да и то весьма неполное, по цене же доступное не всякому. Книгоиздательство "Творчество" предложило мне для популярного издания составить сборник избранных стихов Мицкевича в переводе русских поэтов. В этой работе я встретил трудности, часто непреодолимые.

Прежде всего, как уже сказано, многие стихи Мицкевича, подчас замечательные не только своими литературными достоинствами, но и идейно занимающие важное место в творчестве польского поэта, не переведены вовсе — и таким образом не могли войти в предлагаемый сборник. Далее, многое, прекрасное в подлиннике, никогда не было переведено сколько-нибудь удовлетворительно. Общий уровень переводов из Мицкевича оказался весьма невысок. Естественно, что я предпочел вовсе отказаться от того или иного стихотворения, нежели лишний раз печатать его в искаженном или изуродованном виде. Но даже и при этом условии мне порой приходилось быть более снисходительным к существующим переводам, чем того хотелось бы. Так, плавая между Сциллой и Харибдой, — между полным отсутствием переводов и старанием избежать переводов неудовлетворительных, — составил я эту книгу. Надеюсь, что эти объяснения послужат некоторым оправданием ее недостатков. С другой стороны — надеюсь, что и в таком виде она до известной степени достигнет цели своей: хоть сколько-нибудь познакомить широкие круги русских читателей с поэзией Мицкевича. Если же она к тому же послужит для русских поэтов толчком к переводам из Мицкевича, я сочту свою цель достигнутой.