Владимирские Мономахи - [168]

— Да, понятно, желаю. Но согласиться на условие Олимпия Дмитриевича не могу… И никогда не соглашусь! Слишком оно дорого… по пословице, «себе дороже».

— Стало быть, Денис Иванович, вы догадались? — усмехнулся Михалис.

— Как мудрено догадаться! — злобно усмехнулся и Змглод. — Всякий мальчуган в Высоксе, который бы тут сидел теперь, догадался бы, чем я должен приобресть заступничество Олимпия Дмитриевича. Скажите ему от меня, что я человек вольный, а не крепостной его. Если я остался жить в Высоксе, то в собственном своем доме. А не уехал я Бог весть куда только потому, что моей Алле сначала хотелось быть около своего отца, сестер и братьев, а потом и привычка явилась. Второе, доложите Олимпию Дмитриевичу, что ведь я — не россиянин, меня в Высоксе полутуркой величали, да и теперь зовут. Кровь во мне была горячая, теперь поостыла, но когда нагрянет какая беда на меня или на моих, то моя туркина кровь опять может заиграть. Сын мой, Иван, малый добрый, но думаю, что и он поможет отцу защитить от злых людей родителей и сестру. И вот, выходит, что трогать нас никому не следует! Есть такие на свете Искариоты[36], которые способны, хотя бы, к примеру сказать, свою сестру, еще девчонку, любя и обожаючи, все-таки за деньги в любовницы продать кому-нибудь! Есть такие, сударь мой! И на Высоксе даже есть, но Иван мой — не из таковых, а я-то уж и того меньше!

Змглод замолчал, а Михалис был бледен, как снег, и не знал, что сказать. Но затем, оправившись, он вымолвил глухо:

— Знаю я, про что вы сказываете, только я знаю тоже, что это высокская выдумка, еще пущая, чем поклеп на вас Сусанны Юрьевны. Про себя же скажу, Денис Иванович, что вот Господь Бог видит, что я, к примеру, свою Тоню никогда бы за деньги не продал никому. Разрази меня Господь сейчас, если я лгу!.. Но не в этом дело. Скажите мне: какой ответ передать Олимпию Дмитриевичу? Сказать ему прямо, что вы предпочитаете суд и волокиту?

— Понятное дело, так и скажите!

Михалис вышел от Змглода сумрачный, озабоченный. Намек, который он слышал, был новым ударом для него. До сих пор он утешался только одним, что есть только три человека на свете, помимо Олимпия Дмитриевича, которые знают его тайну, его горе. Теперь оказывается, что Змглод знает тоже. Откуда, каким образом? Михалис тщетно ломал себе голову.

А если Змглод знает, то почему же не найдется другой кто? Может быть, и десяток людей найдется в Высоксе, которые все знают. А если эта ужасная тайна не есть тайна их троих — его, сестры и князя, то тогда все погибло. То, чем он, Михалис, теперь от зари до зари только и жив, погибло… И исхода нет! И горю со срамом исхода нет! А будущему счастью сестренки, о котором ему мерещилось, тоже никогда не бывать!

Михалис был настолько взволнован, что, прежде чем отправиться к Олимпию, прошел к себе. Затем, успокоившись, он поднялся наверх к барину и объяснил ответ Змглода.

— Ну, что же тогда, Михалис? Как же быть? Посылать гонца в наместничество?

— Вестимое дело, посылать!

Олимпий хотел было отложить писание письма к наместнику, но Михалис настоял на том, чтобы действовать немедленно.

— Надо скорей! Времени терять нечего! — резко сказал он. — Откладыванием вы ничего не выиграете! Надо припереть старого Дениса к стенке. Может быть, испугается, и тогда дело ваше само сладится.

Затея Михалиса была хитрая: поставить семью Змглода во враждебное отношение к Олимпию.

XXVI

Через три дня в Высоксе был уже чиновник от наместника, а за ним вслед явилось уже нечто знакомое старожилам, да и некоторым еще сравнительно молодым. В доме появились та же волокита. В числе прочих был даже один подьячий постаревший, оплешивевший, который когда-то действовал при следствии над Дмитрием Андреевичем.

Теперь дело было и проще, и мудренее… Тому назад пятнадцать лет расследовали дело, которое только что произошло, а теперь приходилось расследовать такое же смертоубийство, которое было двадцать пять лет назад. Но тогда виновный запирался, а теперь была налицо пожилая барышня, сама себя обвинявшая и все ясно и толково объясняющая.

Судебное отделение, поселившись в доме, тотчас начало свое дело, но тотчас же попало в самое удивительное положение. Главный начальник комиссии, пожилой человек, оказался каким-то совершенно редкостным чиновником. Это был князь Темнишев, крайне богатый человек, с большими связями в Петербурге и не только просто метивший в важные чиновники, но, по молве, должен был через несколько месяцев непременно сам занять должность владимирского наместника.

Вдобавок это был человек если не очень умный, то крайне добрый и правдивый. Одна беда была, он был новичок цо службе и сам теперь начинал запутываться в крючках своих собственных подчиненных.

Не прошло двух-трех дней после приезда отделения, как князь Темнишев был смущен более всех… То, что происходило вокруг него, совсем ему голову вскружило. А происходило нечто удивительное: его подчиненные, человек семь, полезли друг на друга, как злые собаки. Разногласица была между ними полная: что говорили одни, другие опровергали, чего требовали эти вторые, первые считали чуть не подлогами по службе, и так далее.