Владимир Шаров: По ту сторону истории - [62]

Вот такой предсмертный сон видит Мясников. И он понимает, продолжает свой очередной рассказ Электра, «что, значит, Жужгов и те люди, которых он послал, не убили великого князя… Струсили, не решились брать на себя новую кровь, и тут неважно, что было потом, погиб Михаил Романов в лесу или, может статься, до сих пор жив – в любом случае он, Мясников, банкрот»34.

Про Мясникова – все ясно: это фиаско. А что для нас в этой притче о зайце и оставшемся в живых Михаиле Романове? – Шаров убедительно и органично переплетает тему убийства Михаила с темой самозванства. Противоречия и неубедительность мемуаристов порождают, в том числе, определенные сомнения. К тому же почва для появления многочисленных самозванцев обильно унавожена не только ходом истории, но и новой, нелегитимной в глазах значительной части населения властью. Важно то, что убийство сакральной особы совершено тайно, ночью, вокруг убийства столько налгано и сокрыто…

Дофантазированная Шаровым мясниковская история убедительно воссоздает то, чего в истории новейшего самозванчества нет или что только прочитывается между строк, – технологию появления самозванца. Шаров представляет атмосферу и среду, в которых самозванцы функционируют.

История Жестовского, могущая показаться в романе Шарова фантасмагорией и «перебором», на самом деле – беллетризованная обработка исторического материала. В реальной истории на самом деле был лже-Михаил Романов, в тридцатых годах скитавшийся по южному Уралу. Некий Михаил Поздеев – самосвят, выдававший себя то за монаха, то за священника, то за Михаила Романова, то за архиепископа Серафима… А еще он же – завербованный агент ОГПУ и бывший зэк, имевший за плечами несколько тюремных и лагерных сроков. Обо всем этом подробно написано в книге В. В. Алексеева и М. Ю. Нечаевой «Воскресшие Романовы?.. К истории самозванчества в России ХX века» (Екатеринбург: УрО РАН, 2000–2002; в двух частях). По уральским селам и деревням двигался сонм самозванцев, поделивших меж собой регион наподобие «детей лейтенанта Шмидта». Несколько Михаилов Романовых, Николаи Вторые, царевичи Алексеи, Великие княжны… Все они присутствуют и в «Царстве Агамемнона».

Шаров – первый автор в постсоветской художественной литературе, успешно разработавший тему самозванчества эпохи СССР. И мне лестно, что помогли ему в этом книги из мемориальской библиотеки.

ТОЛЬКО ОДИН РАЗГОВОР

Александр Журбин

Я поселился в Москве, в писательском доме по адресу Черняховского, 4, в начале 1978 года. Моей женой стала дочь писателя и переводчика Льва Гинзбурга Ирина.

В августе 1978 года родился наш сын Лев. И прожили мы в этом доме до самого отъезда в Америку в 1990 году.

Одно время мы жили в 7‐м подъезде. И в этом же подъезде несколькими этажами выше жила семья писателя Владимира Шарова. Писатель еще молодой, ему было всего 38 лет, но у него уже написано несколько романов, которые позже вошли в золотой фонд литературы: «След в след» и «Репетиции».

Но я тогда ничего об этом не знал. И вообще с Владимиром я был знаком еле-еле; иногда, встречаясь, мы здоровались.

Однако я общался с его женой Ольгой Дунаевской, журналисткой; несколько раз она брала у меня интервью для газеты «Московские новости», где тогда работала.

Но основным поводом для общения были наши сыновья. У Шаровых в это же время родился сын Арсюша, Арсений, который был полным ровесником нашего Левы. И конечно, вполне естественно, что мы их выносили, а потом выкатывали, а потом выводили гулять во двор примерно в одно и то же время, и тем для разговоров было много: чем кормить, чем лечить, как воспитывать. Володя редко гулял с ребенком, да и мы чаще всего поручали это домработницам. Но все-таки иногда, гуляя с колясками, встречались, здоровались, пожимали руки.

Лева подружился с Арсением, и, по-моему, они до сих пор как-то поддерживают связь… Хотя обоим уже за сорок и пошли они совершенно разными путями: Арсений стал бизнесменом, а Лева вместе с нами уехал в Америку и стал здесь довольно известным композитором и музыкантом.

В 1990‐х годах, уже живя в Штатах, я прочитал два романа Владимира Шарова: «Репетиции» и «До и во время». И они произвели на меня огромное впечатление. Особенно «Репетиции». Какая-то есть в этом тексте мистическая сила, что-то непередаваемое словами, какая-то магия.

Как всегда в подобных случаях, я сразу подумал: надо из этого сделать оперу. Или музыкальную мистерию. И даже стал придумывать какую-то музыку.

Но в это время я находился в США, и, конечно, вряд ли подобная история заинтересовала бы американцев – уж слишком она русская, российская.

Интересно, что гораздо позже, уже после смерти Володи, присутствуя на вечере его памяти в «Мемориале», я узнал, что идея о превращении этого текста в некую театральную мистерию была не только у меня. Критик Александр Гаврилов рассказал, что они с друзьями относились к этому тексту как к сакральному и даже читали его вслух, как некую ораторию, находясь рядом с Ново-Иерусалимским монастырем…

Помню, встретив Ольгу, я сказал ей об этом своем желании, она передала его Володе, и он сказал тогда (опять же передав через Ольгу), что был бы очень рад, если бы я написал музыку.