Владимир Шаров: По ту сторону истории - [32]

Думаю, отсюда, из Эстонии, пошла любовь к северной природе, к ясной графике ландшафта, которую Шаров вполголоса, как бы для самого себя воспевал в стихах. Позже Володя побывал во многих писательских ретритах (в Греции, Шотландии, Швеции), колесил с дочерью по Италии, подолгу жил в Соединенных Штатах, в Лексингтоне, где Оля Дунаевская преподавала русский язык. Сколько раз мы планировали совместное путешествие – то в Тоскану, то в Рим, то в Израиль, – смаковали детали, чертили воображаемый маршрут, потом что-то мешало: то дела, то отсутствие денег; все казалось – успеется, мы ведь еще не дряхлые старцы, времени у нас полно. Оказалось, что времени кот наплакал.

Впрочем, однажды, в другой жизни, в сентябре перестроечного 1985 года мы с Володей совершили блиц-путешествие в Тверскую область (тогда она называлась Калининской). Моя жена Катя недавно родила, и у нее диагностировали послеродовой пиелонефрит. Врачи рекомендовали пить клюквенный морс, много морса, море морса. Денег, чтобы покупать клюкву на рынке, у нас не было, в тот год мы были нищими, сдавали бутылки, и Володя предложил отправиться в его «имение», где прямо на краю деревни стояло огромное, богатое клюквой болото. Я с радостью согласился, не подозревая, что меня ждет.

Ехали по железной дороге плацкартой, Володя с жадностью разглядывал колоритных соседей по вагону, с ходу вступал в разговоры с незнакомцами и вообще был в приподнятом настроении. Я увидел: путешествие – это его стихия, он ее оседлал и пришпорил. Обсуждали мы, конечно, «гонку на лафетах», Горбачева, сорвавшийся с резьбы социализм и наши туманные перспективы…

«Имение» оказалось унылой хибарой: в избе было грязно, не прибрано, повсюду мышиный помет, печь не топилась, зато была электрическая плитка. Я понял: у Володи, как у его отца, воображение сказочника, оно обжигает сырую глину реальности, превращая ее в волшебные горшки, причем делает это с легкостью необыкновенной. «Сначала нужно поймать рыбу для ухи, а потом уже идти на болото», – сказал Володя.

Пока готовили снасти, зарядил мелкий осенний дождь. Я с сомнением смотрел на обложенное сизыми тучами небо. «Ерунда, тут погода все время меняется», – успокоил Шаров. По аллее рассохшихся древних лип дошли до пруда, возле которого лет сто назад резвился местный помещик и его семейство. Час или два с удочками под зонтами, поймали пяток окуньков, изрядно подмокли. «Все, этого хватит, нужно идти на болото, иначе до темноты не успеем», – объявил Шаров, и мы вернулись в деревню, чтобы купить самогон. Чтобы не простудиться, приняли грамм по двести сивухи.

Болото было пустынным, зеленовато-бурым и грустным, почти всю клюкву уже собрали местные колхозники. Но кое-где островками росло больше кустиков с розовыми ягодами, я с радостью ринулся к ним и тут же провалился в трясину по пояс. Володя шел со своим ведром метрах в десяти от меня – он и ахнуть не успел. «Зачем ты туда полез?! На эти куртинки нельзя наступать!» – «А ты меня предупредил? Откуда мне было знать! Я вижу, клюква растет!» – «Да потому она и растет! Соображать надо!» Так мы препирались, пока Володя искал березку, с помощью которой вытащил меня из трясины. Теперь дождь был мне не страшен – я промок насквозь, до трусов. И разозлился до чертиков.

Вечерело, над бурыми мхами стелился туман. Покружив по болоту еще часа три, мы встретили местных крестьянок с полными ведрами больших, хрустящих бело-розовых ягод – «ёптыть, места надо знать», говорили они исключительно матом. У них и купили лекарство за пару рублей, считай за бесценок. Тут Володя наверняка возмутился бы, громовым своим голосом объявил бы, что я приврал, что никаких колхозниц он не помнит, клюкву мы собирали сами. И был бы, конечно, прав. Некому поймать меня на невинной лжи ради красного словца, некому громогласно возмутиться, чтобы тут же, без перехода гнев превратить в смех. Вот ведь горе какое. Плачет душа, вырвали из нее кусок…

Потом сварили уху, прямо с червями и потрохами – так согрелись сивухой, вернувшись с болота, что мозг отказался сотрудничать. Утром поезд в Москву, полный вагон, залезли на третьи полки (для багажа), ветер в уши свищет нещадно, одежда все еще мокрая, за ночь не высохла, меня лихорадит, трясет – то ли от холода, то ли от злости, – Шаров в параллельной вселенной спит как младенец. «Я – эталон кротости», – Володина любимая шутка. А если серьезно: Шаров с друзьями всегда обращался как с хрустальными вазами – нежно и бережно. Мы души в нем не чаяли.

Эх, Создатель, зачем Ты так поспешил? Неужели мой друг все уже написал, что Тебе интересно было прочесть? Неужели Ты исчерпал свое любопытство, а он – острую жажду жизни, которой в нем было еще лет на сто? Я не знаю, почему 2018 год оказался таким смертоносным. Зачем так поспешно ушли-убежали режиссер, актер и блестящий педагог Дима Брусникин, художник Вова Радунский, драматурги Лена Гремина и Миша Угаров, художник кино Катя Залетаева, писатель Володя Шаров? Все наши родные друзья, люди ближнего круга. Словно они сговорились во сне, или кто-то их собирал в одну легчайшую лодку для некой таинственной цели, для другой жизни, несравненно более важной, чем жизнь на Земле. Нет у меня ответов на эти вопросы. Знаю точно одно: убийственный восемнадцатый год – это какой-то рубеж, за ним начнется что-то другое, другая реальность, в которую еще нужно родиться.