Владимир Шаров: По ту сторону истории - [31]

Излюбленный композиционный прием в прозе Шарова – матрешка. Этот прием существует уже в античной версии плутовского романа: история внутри истории, а в ней другая история, рассказчиком может оказаться любой случайный персонаж. И в этот момент он перестает быть случайным. В романах Шарова звучит целый хор голосов, десятки героев толпятся в каждой комнате, в каждой главе этого дома, но их голоса неотличимы от голоса автора. Это сплошной монолог, его по ролям читают актеры, пытаясь создать иллюзию спора, разных позиций, но я понимаю, что это гудит тот же синкрезис.

Судьбы плетутся причудливо, однако следить интересно за мыслями автора. Кто из героев, когда и зачем говорит – это неважно, важно, чтó говорится. Но кто этот автор? – вот в чем вопрос. Я сомневаюсь, что это Владимир Шаров. В этой прозе я слышу голос корней, переплетенных с костями, крик коллективной Психеи, бессознательный хор из подполья, голос Тени (в терминологии Юнга).

Во времена нашей юности одним из самых влиятельных авторов был Михаил Бахтин с его главными книгами «Франсуа Рабле» и «Поэтика Достоевского». Бахтинская концепция карнавальной культуры стала предтечей русского постмодернизма. Поставить обыденность вверх тормашками, опрокинуть привычную иерархию, поменять полюса местами, поднять на смех сакральное право царей и их небесных патронов, де/мистифицировать миф, любую идеологию – эта древняя традиция была для Шарова мощным источником вдохновения. Чтобы коллективная Тень заговорила, завыла, забормотала, требуется трикстер, смеховая культура не может обойтись без трюкача, потому что именно он отменяет ветхие табу, освобождая бессознательный комплекс от груза условностей.

В книгах Шарова трикстеры буквально кишат, как лосось во время нереста. В последнем романе «Царство Агамемнона» этих самозванцев целая дивизия. Да и сам писатель тут выступает как самозванец – роман написан кем-то другим, неким Жестовским. Он объясняет вполне откровенно: «В удавшемся романе, конечно, не поют в унисон… но и какофонии не место, лучше – хуже, но все поддерживают, вторят друг другу… Чтобы не мешать, не забивать остальных… я свой голос намеренно сделал слабым и незавидным – тенор небольшого диапазона и небольшой силы, иногда даже дребезжит». Кстати, у трикстера, как у лосося, тоже отсутствует ген старения. Наша подруга Таня Дашевская так говорила: «Шаров – это чудо природы, он заморожен, все стареют, а он не меняется».

Володя рассказывал: во времена его юности к нему часто бросались полубезумные люди: одни падали перед ним на колени, пытались целовать ему руки, называя Христом, другие осеняли себя крестным знамением, плевались и узнавали в нем царя Иоанна Грозного (точнее, его реинкарнацию). Случались эти выразительные эпизоды где угодно: среди бела дня на людной улице, в метрополитене имени Лазаря Кагановича. Особенно часто почему-то в Воронеже, куда Володя приезжал дважды в год сдавать экзамены в университете.

Однажды во время археологической экспедиции в среднеазиатской пустыне к нему привязался сектант-пятидесятник, Володя долго с ним беседовал о религии, о жизни и смерти, и под утро пятидесятник предложил Шарову возглавить их общину – они как раз искали нового пресвитера, их прежний епископ скончался. Это я вот к чему: задолго до того, как Шаров вступил на свое писательское поприще, люди угадывали в нем эту способность – быть зеркалом коллективного бессознательного, отражать Тень и выходящих из Тени призраков прошлого. «Прощай и помни обо мне», – говорит отец сыну, а сын, услышав свое, отвечает: «Нет, извини, я не прощаю».

Вскоре после премьеры «Вишневого сада» (в 2015‐м я поставил эту пьесу в Театре им. Пушкина) Володя, будучи у нас в гостях в Зачатьевском переулке, прочитал вслух большой кусок из романа «Мне ли не пожалеть…», в котором судьбы чеховских персонажей прочерчены дальше, за рубикон Октябрьской революции.

Читал он в своей обычной манере, нараспев, как обычно читают стихи и Псалтирь, читал прицельно и, как мне показалось, с каким-то подспудным вопросом: сходство трактовок и жизненных траекторий в Володином тексте и в нашем спектакле было разительным. Но дело в том, что этот роман я еще не успел прочитать. Сидел я и слушал, и в голове у меня проносились странные мысли. Наши связи друг с другом таинственны, они не только в корнях или в кронах. Возможно, само наше автономное существование чистой воды иллюзия.

Володино профессиональное домоседство имело обратную сторону – он был страстным любителем путешествий и при малейшей возможности срывался с насиженного места. Когда-то давно у Шарова был «Запорожец», не горбатый, а «новый», на нем он носился как метеор, не обращая внимания на светофоры, иногда попадавшиеся на шоссе. Пассажиры считали, что спаслись только благодаря молитве и счастливому случаю, и выходили из «Запорожца» с лицами белыми, как посыпанная мукой бумага.

Таким манером, на бешеной скорости и с пассажиром уже без лица, Шаров примчался в курортный городок Отепя, где мы тогда отдыхали вместе с Володиной семьей. Это место на озере было в шестидесятых облюбовано московской и питерской интеллигенцией. Приезжали сюда и Володины родители. Здесь крутились первые романы, здесь детство скачкообразно превращалось в юность. Летом 1987‐го по дорожкам Отепя прогуливались вернувшиеся из политического небытия диссиденты Андрей Сахаров и Елена Боннэр. Иногда мы наблюдали забавный аттракцион: академик, присоединив к ржавому и бесполезному колесу обозрения проводки, делал из него огромную антенну, чтобы слушать радиостанцию «Свобода». Ее передачи тогда продолжали глушить, хотя Вашингтонский обком на все лады расхваливал Горбачева. Кстати, у меня было ощущение, что Володя во время работы тоже подключается умом к какой-то циклопической антенне (вероятно, ее нужно назвать «коллективным бессознательным») и ловит набегающие волны главных смыслов, «проклятых» русских вопросов. Он не раз говорил (причем вполне серьезно): «Мне диктуют – я только записываю».