Владимир Набоков: Pro et Contra. Tом 1 - [271]

Догмат символистов о том, что реальность есть лишь знак «несказанного» (как это именовал Блок), обретает в рассказе свою материализацию. Марк шагает теперь по веселой улице. «Полнеба охватил закат. Верхние ярусы и крыши домов были дивно озарены. Там, в вышине, Марк различал сквозные портики, фризы и фрески, шпалеры оранжевых роз, крылатые статуи, поднимающиеся к небу золотые, нестерпимо горячие лиры. Волнуясь и блистая, празднично и воздушно уходила в небесную даль вся эта зодческая прелесть, и Марк не мог понять, как раньше не замечал он этих галерей, этих храмов, повисших в вышине» (I, 372).

Пламенеющие тона переходного царства — в этом мире, верно, это кровь, заливающая Марка. Мечта свершается — «Клара сама открыла калитку, подняла оголенные локти, — и ждала, поправляя прическу. Марк, беззвучно смеясь, с разбегу обнял ее, прижался щекой к теплому, зеленому шелку» (I, 373) — но в этом мире светит зеленая лампа в операционной. Переходное царство дарит растворение этого предмета жуткого финала: «Лампа расплылась зеленым сиянием, и Марк увидел себя самого, поодаль, сидящего рядом с Кларой».

Ушла обыденность, но еще не пришла тайна. Не два, а три мира утверждает Набоков, хотя и кратко совершенное блаженство переходного, второго мира.

«Совершенство» — назовет он следующий рассказ той же темы. Здесь учитель географии Иванов, дающий мальчику Давиду уроки математики, — почти нищий эмигрант. Мать мальчика отсылает его с Давидом на лето куда-то в Скандинавию, на ту сторону Балтийского моря, так знакомого учителю по курортам Мерикюль и Гунгербург, то есть местам, где летом жили когда-то Набоковы (Мерикюль, чуть удаленный от берега, был уничтожен в последнюю войну; Гунгербург, к нему примыкавший, стал Усть-Нарвой).

Здесь в тяжелый зной мальчик прикидывается тонущим, и больной сердцем Иванов кидается в воду и погибает от сердечного приступа (Давид губит Голиафа: мальчик удивительно ловко умел швырять камни — походя замечает автор, впуская в рассказ и эту аллегорию). «В прежние времена, — замечает Набоков, — его (Иванова. — Н. Т.) мысль трепетала и ползла вверх и вниз по стеклу, отделяющему ее от невозможного при жизни совершенного соприкосновения с миром. Страстно хотелось… на минуту войти в душу прохожего, как входишь в свежую тень дерева» (II, 412). На прогулке, уходя от рокового моря в лес, воспитаннику средних умственных способностей Иванов говорит: «Мы должны любить лес… Это первая родина человека. В один прекрасный день человек вышел из чащи дремучих наитий на светлую поляну разума» (II, 417). Деревья и леса оказываются присутствующими в оголенном морском пейзаже рассказа: им сопутствуют в антураже всех красновато-желтоватых оттенков облака, такие же солнечные очки и даже «желто-синие волны». Но вот настает момент «совершенного соприкосновения с миром», момент «совершенства», момент ухода из жизни учителя: «Внезапно сквозь него что-то прошло, как молниевидный перебор пальцев по клавишам… Он вышел на песок. Песок, море и воздух окрашены были в странный цвет, вялый, матовый, и все было очень тихо. Ему смутно подумалось, что наступили сумерки…» Но сознание доносит странный вывод: «Давида с ним нет, значит, Давид не умер. Только тогда были сняты тусклые очки. Ровный, матовый туман сразу прорвался, дивно расцвел, грянули разнообразные звуки… И Балтийское море искрилось от края до края, и поперек золотой дороги в поредевшем лесу лежали, еще дыша, срубленные осины…» (II, 419).

Человек вернулся со «светлой поляны разума» в «чащу дремучих наитий», и имя им — «совершенство».

Через два года после этого рассказа завершается писателем роман «Приглашение на казнь», где уходящий из жизни Цинциннат ощущает другого себя, который «с неиспытанной дотоле ясностью, сперва даже болезненной по внезапности своего наплыва, но потом преисполнившей веселием все его естество, — подумал: зачем я тут?»

И снова деревья — как знак возвращения в «чащу дремучих наитий»: «Свалившиеся деревья лежали плашмя, без всякого рельефа, а еще оставшиеся стоять тоже плоские, с боковой тенью по стволу для иллюзии круглоты, едва держались ветвями за рвущиеся сетки неба».

Спиленные осины. Свалившиеся деревья. Но среди них лежит путь, по которому уже не в желанные объятья, как было у Марка, но к «дивно расцветающему» миру устремляются души учителя Иванова и отверженного Цинцинната, второе «я» которого идет, «направляясь в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему» (IV, 130).

Тема третьего, промежуточного царства (или состояния?) до Набокова, как уже говорилось, появилась у американца А. Бирса.

Война Севера и Юга — часто звучащая у него тема. Но в ней Бирса интересуют люди, остающиеся на околице войны, отдельные случаи, отдельные мотивы. Нелепость войны и бесценность жизни, все силы которой обнаруживает напряжение борьбы за нее, эту жизнь — борьбы реальной или открывшейся для героя рассказа Пейтона, попавшего в руки федералов, — он южанин и должен быть повешен на том мосту, который он хотел, возможно, взорвать.

Бирс не говорит, что тело Пейтона бьется, повешенное, в конвульсиях; он скажет в последней строке рассказа, что оно уже «мерно покачивалось под стропилами моста через Совиный ручей»