Владетельница ливанского замка - [28]

Шестой раз в этот вечер танцевал я с Ательстаной. Когда танец заканчивался, она сказала мне:

— Что вы сейчас делаете? Вы свободны, я полагаю?

— Когда?

— После бала. Да, вы, конечно, пойдете проводить мадемуазель Эннкен. Это вполне естественно. Но потом? Будет два часа ночи. В этот час мне кажется, что я начинаю просыпаться.

И всегда голодна. Я создана так же, как и другие, надо думать. Итак, маленький ужин ждет меня и нескольких близких друзей — трех или четырех офицеров, Гобсона, словом, ваших знакомых. Вы будете среди нас, не правда ли?

— А где именно, мадам?

— Да у меня.

— В Калаат-эль-Тахаре? Она взглянула на меня.

— Это хорошо, что вы знаете название моего замка, — сказалаона. — Не правда ли, красивое название?

— Прекрасное!

— И более оправданное, чем вы могли бы думать. Я не нашелся что ответить.

— Вы забавляете меня, — сказала она. — Значит, обещаете? В ту минуту, когда она меня об этом спрашивала, я увидел одного из метрдотелей резиденции, осторожно приближавшегося ко мне. Я понял, что генерал Гуро послал за мной. Было немного больше двенадцати. Во всяком случае, в два часа я буду уже свободен… Можно согласиться.

— Разумеется, обещаю, — сказал я. — Где генерал?

— Он ждет вас в зале первого этажа, капитан. Я быстро поднялся.

В этом зале было мало народа. Старики мирно играли в бридж. Умеренное освещение. Видны были только руки, державшие карты, под зелеными абажурами.

Генерал Гуро ждал меня на последней ступеньке лестницы.

— Войдите, — сказал он.

И повел меня в свой кабинет.

— Сядьте.

Он был вынужден повторить это приглашение. Я стоял и смотрел на него, недоумевая, испуганный волнением, которое теперь, наедине со мной, он не старался больше скрывать.

— Мой бедный друг, — сказал он наконец, — вас ждет большое горе.

— Что случилось, генерал?

— Вторая рота мегаристов, ваша рота…

— Что?

— Она только что почти уничтожена.

Не в состоянии произнести ни слова, я смотрел на него. Он, наверно, подумал, что я не расслышал, и потому повторил:

— Да, почти уничтожена… Два взвода из трех.

Я оставался неподвижен. Он подошел ко мне, положил свою руку мне на лоб, заставил меня поднять голову. Я увидел его голубые глаза, обычно такие светлые, в эту минуту затуманенные дымкой печали. Он увидел, что из моих глаз текли слезы.

— Мой несчастный друг, — повторил он. — А они-то бедные…

— Д'Оллон? — прошептал я.

— Убит.

— Руссель?

— Здоров и невредим. Только его взвод и уцелел. Какое-то опоздание, на счастье, помешало ему вовремя соединиться с другими. Иначе… Тех, кажется, было больше трех тысяч против них.

— Ферьер?

— Убит. Два первых взвода целиком перебиты. Не спрашивайте меня о подробностях. Это все, что я пока знаю. Телеграмма, принесшая эту ужасную весть, сообщает, что мне послан рапорт на аэроплане. Я получу его завтра утром, наверное. Полковник Приэр будет здесь. Жду вас вместе с ним завтра утром. Он знает страну. Но вы ее знаете еще лучше. «К северо-востоку от Абу-Кемаля» — гласит телеграмма. Идемте сюда.

Он подвел меня к стене, на которой висела огромная карта пустынь Евфрата. Крапинки, синие, красные, обозначали зоны влияния — английские, турецкие, наши.

Палкой, конец которой слегка дрожал, он указал мне точку на желтом поле.

— Это, должно быть, бедуины шаммары сделали набег, — сказал он.

Я покачал головой:

— Это не шаммары. Никогда они не посмели бы.

— Кто же? Значит, курды?

— Наверное, курды, и, без сомнения, вместе с переодетыми регулярными турецкими солдатами.

— Может быть, вы правы. Но я не думал, что два наших несчастных взвода будут так близко от турецкой границы. Сегодня у нас 12 июня. Дело было между седьмым и девятым. Они должны были перейти Абу-Кемаль только к 16-му. Вот их маршрут.

— Которого числа вам сообщили этот маршрут, генерал?

— 20 мая. Вот штемпель регистрации. Я одобрил телеграммой в тот же день. О чем вы думаете?

Я не ответил. Нечеловеческими усилиями подавляя свое волнение, я старался вспомнить другую дату — дату путешествия Гобсона в Пальмиру. Английский аэроплан, прилетевший из Багдада, повез его обратно в Дамаск, но дорогой, которую мне так и не удалось установить. Дата, Боже мой! В эту минуту я был слишком взволнован, — я никак не мог ее припомнить.

В зале внизу оркестр заиграл танго.

Генерал сделал жест отчаяния.

— О, эта музыка, — сказал он, — так тяжело! Мне принесли телеграмму, когда первые гости стали съезжаться. Не мог же я все-таки выставить их за дверь. Я овладел собой. Вам надо будет сделать то же, когда вы сойдете вниз. Все это должно остаться в тайне. Он добавил:

— Бедный маленький Ферьер! Приехал сюда в прошлом декабре. Недолго пробыл он под огнем. Ребенок, проделавший всю войну, ни разу не раненный. Его отец был моим товарищем. Когда сын его приехал в Сирию, он написал мне письмо. У него был только он один.

— Ах, — сказал я, — я уверен, что всего этого не случилось бы, если бы…

Генерал посмотрел на меня:

— Если бы что?

— Я далек от мысли тревожить память погибших. Но это были дети, слишком храбрые дети. Нет, генерал, дело не обернулось бы так, если бы он был там…

— Кто?

— Он, Вальтер.

Генерал Гуро взял меня за руку.

— У нас была одна и та же мысль, — сказал он. Он показал мне на своем столе листок бумаги: