Вкушая Павлову - [12]

, навещая несчастных страдалиц, каждая из которых жила в своем собственном мире под гуманной властью его величества Шарко. Эти женщины — если не все, то уж истерички точно — навели меня на мысль оставить лабораторию ради живой души. «В корне всех их проблем, — настаивал Шарко, — лежит секс».

Когда мы проходили мимо, восемь тысяч трепещущих женских рук тянулись к нам, пытаясь до нас дотронуться. Слышались умоляющие крики: «Mon cher Jacque!»… «Моп pauvre petit fils!»… «Baisez-moi! Baisez-moi!»[4] …Они были готовы взорваться; не случайно в здании «Сальпетриер» некогда располагался склад селитры.^{33}

И снова Гамбург, en route[5]. Целомудренные поцелуи Марты.

Она взорвалась только однажды, уже в весьма зрелом возрасте. Удивительно… Кроме этого краткого взрыва… Впрочем, секс — это еще не все в жизни.

Дырка — прямо у меня в щеке.

А вот и мой добрый, верный Шур.

— Вам помочь, старина? — шепчет он.

— Да, чуть-чуть, вот так, спасибо.

Явственно ощущаю присутствие папы. Он хочет поговорить…

Шломо^{34}, хочу, чтобы ты знал, как я горжусь тобою, сынок. Ты всегда был первым учеником в школе. В одном мизинце твоей ноги больше мозгов, чем во всем моем теле! Помнишь, что я написал тебе на иврите в день твоего тридцатипятилетия в той иллюстрированной Библии, которую ты так любил в детстве: Тебе исполнилось семь, когда дух Господа привел тебя в движение//и сказал: Прочти книги, которые Я написал,//и тогда низвергнутся на тебя фонтаны мудрости…//«Наполняйся, колодезь, пойте ему…»^{35} Ты хороший ученый, сынок. Хотя ты и не хвастался перед нами своим открытием, связанным с угрем, но твои друзья говорят, что это очень серьезный вклад в науку.^{36} А еще кокаин! Твое имя обязательно должно было бы стоять рядом с именем того, другого ученого, открывшего обезболивающее влияние кокаина на глаз.^{37} Его открытие принадлежит и тебе. Ты должен был обжаловать это! Впрочем, не расстраивайся, тебе предстоит еще много свершений, еще более великих свершений.

Однако меня беспокоит то, что ты говоришь о Ребекке. Она не была сестрой Салли. И вовсе они не возлежали со мной, когда я был пьян. Порой ты слишком уж даешь волю своему воображению. А твоей матери и Филиппу нечего было лезть друг к другу. В этом самом смысле. Ну да, ты уже догадался, что Моника ничего не крала. Неловкая создалась ситуация. Видишь ли, она была родственницей нашего домовладельца. Мне не нравилось, что ее посадили в тюрьму. Я чувствовал себя Авраамом, отправляющим Агарь в пустыню всего с одним мехом воды.^{38} Но это было необходимо. Тебе ни к чему знать зачем. Тебя это не касается. Нам не дано понять, что происходит в жизни наших родителей. А что ты там говорил по поводу бессознательного? Что в бессознательном трудно отделить реальные факты от насыщенного эмоциями вымысла? Или я неверно воспроизвожу твои слова? Для меня ты слишком умный. Когда-нибудь ты начнешь писать книги.

Ты считаешь меня слабым? Тебе не нравится мой рассказ о гое, который однажды выругал меня за то, что я шел по тротуару, и сбил с моей головы меховую шапку. Ты сморщил такую гримасу, когда я сказал, что просто сошел на мостовую и поднял шапку! Но таков удел еврея, сынок; мы повинуемся тому, что завещано Господом. Когда-нибудь ты поймешь, о чем я говорю.

Береги мать и сестер. Это само собой разумеется. А еще — не воспринимай жизнь слишком серьезно. Есть «время плакать и время смеяться; время сетовать и время плясать»^{39}. Мое время смеяться и танцевать уже прошло. Не так-то легко умирать в Бадене, вдали от всех вас. Мне хотелось бы попрощаться с внуками, мне хотелось бы увидеть, какими они выросли; но я стар; со всеми нами случается одно и то же. Истинно могу сказать, что на мне уже Дух Господень. Я примирился с Ним.

Кстати, бедняга Тильгнер^{40}. Я расстроился, когда узнал об этом.

глава 6

Пока отец не напомнил мне о Тильгнере, я почти и не думал о нем. Тильгнер был превосходным скульптором, жил он в Вене и происходил из бедной семьи. Однако при этом на самый верх он так никогда и не поднялся. В год смерти папы, когда я только начал заниматься самоанализом, Тильгнер получил заказ на создание большого памятника Моцарту. Эта работа могла бы хоть и с опозданием (ему уже было за пятьдесят), но увенчать его карьеру. Памятник был готов, и ожидалось его торжественное открытие.

Случайно я встретил Тильгнера в кафе всего за несколько дней до церемонии. Я был потрясен его изможденным и мрачным видом.

— Виктор, рад тебя видеть! Но что с тобой такое, черт побери? — воскликнул я. — Ты ужасно выглядишь!

— Наверно, мне нужна твоя помощь, — ответил он. — Составь-ка мне компанию. Давай выпьем, я угощаю. Это какое-то умопомешательство, но я убежден, что не доживу до открытия памятника.

— Что за чушь! Ведь ты же в прекрасном здравии, да?

— Насколько мне известно — да. Но в пятьдесят два года… Кто может знать?

Я поспешил его разуверить; хотя пятьдесят два и вправду довольно опасный возраст. Он немного успокоился; за пирожными мы уже обсуждали придуманное им в последнюю минуту изображение для постамента: он хотел высечь там несколько тактов из «Дон Жуана», возвещающих появление Духа Командора. Он напел эту мрачную мелодию. А потом упомянул незаконченный «Реквием» Моцарта, и это снова вернуло его в прежнее состояние. Я сказал ему, что у его страхов есть вполне простые психологические объяснения. В преддверии триумфа и славы нас всех одолевают мрачные предчувствия. Прощаясь, я подмигнул ему и сказал, что скорей уж Моцарт сойдет со своего постамента, чем он окочурится. Он робко улыбнулся в ответ.