Вкус терна на рассвете - [52]

Вот такова была история, которую услышали мы с женою по пути к Дому культуры. Невеселой оказалась эта история, отвратительным французский фильм, в котором людей убивали пачками, трупы наваливали штабелями, ставили на дороге стоймя в замороженном виде — и все это вроде бы со смехом, с забавными трюками. Хотя, спрашивается, что же тут забавного? Выйдя в толпе из кино, я почувствовал, как неимоверная тяжесть ложится мне на сердце.

А тут еще мама славного Алеши Н., инженер-геофизик, взялась рассуждать на очень ходкую по нынешним временам тему о близкой гибели всего живого на Земле. На сей раз полная жизненных сил женщина исходила из широко известного предположения о загрязнении атмосферы и, стало быть, парниковом эффекте, в результате чего льды Антарктиды растают и наступит новый всемирный потоп. Но к завершению своих вполне научных рассуждений геофизичка вдруг присовокупила, что климат на Земле испортился из-за этих летающих в космосе искусственных спутников. Я на эту мамашу Н. так и вылупился.

Мы пошли к дому кратчайшим путем через густой березовый лесок, сохраненный за оградой больницы. Я засмотрелся на сверкавшие в наступивших густых сумерках огни нашего дома. Эти золотистые рассыпчатые огни пробивались сквозь путаное плетение ветвей, еще не успевших одеться листвою. Волшебно видоизменив давно привычное, лучи света, насквозь пронзавшие майскую рощицу, делали совершенно неузнаваемым наш седьмой квартал.

Но в сумеречном лесу было все же неуютно: хлам и мусор за зиму изрядно скопились на земле, между деревьями, ноги то и дело запутывались в проволоке. Тяжелое чувство, властно захватившее душу, не отпускало; не надо было быть особенным мудрецом или ясновидцем, чтобы ощутить гнетущую угрозу, нависшую над этими бедными деревьями, что безнадежно попали в плен городу. Две женщины и я впереди — мы молча шли через захламленный лесок, порою разбредаясь по сторонам в поисках более удобной дороги. И совершенно не представляю, почему, но именно в эту, не очень веселую минуту настигло меня одно запредельно далекое воспоминание.

Событие, породившее эту вспышку памяти, происходило в то время, когда мне было почти столько же лет, сколько сейчас моей младшей дочери и ее другу. Помнится, белела широкая зимняя дорога, накатанная санными полозьями; сельская детвора шумела на ней, занятая какими-то играми. Я с озябшими кулаками, расхристанный, стоял на краю дороги, почему-то в одиночестве. Наверное, имело место какое-то недопущение меня к игре или компания была не своя, не помню. Только вижу я: едет по дороге казах верхом на понурой лошади, пожилой казах в лохматом малахае, подпоясанный, в рукавицах; сидит в седле и дремлет на ходу, клюет носом. Дурное вдохновение внезапно охватывает меня, и я, желая обрести всеобщее внимание, вдруг срываю с себя шапчонку и, размахнувшись, бросаю в ноги лениво трюхающей по дороге лошади. Она, бедная, от испуга приседает и, сбившись с размеренного хода, неуклюже пытается пуститься вскачь. Мою выходку заметили, ребятня стоит и смеется — над испугом лошади и над ошалелым видом растерявшегося всадника. Я доволен собою. Но что это? Казах останавливает лошадь, заворачивает ее — пускает рысью на нашу развеселившуюся шайку. Разумеется, мы кто куда бросились врассыпную — и быстрее всех улепетываю я, ибо я и есть главный виновник столь дурно обернувшегося дела. Ныряю под какой-то забор, лицо залепляет снегом, голые руки зябнут — их не отогреть! Пальтишко было худое, рукава совсем короткие — шел, наверное, сорок шестой или сорок седьмой год, — время скудное.

Уши без шапки мерзли — только теперь, лишившись головного убора, я понял великую его необходимость в зимнюю стужу. Я уже не смеялся, а плакал. Все стало плохо. Я сам был плохим, и поступок был дурным, и стыдно было, и страшно, и неимоверно холодно. И вот уже я способен понять, что чувствовал Алеша, увязнув по колена в грязи, не видя света белого, покрытый сопливыми разводьями там, где у него впоследствии вырастут мужественные усы. А в маленьком сердце моей дочери, всполошенно бегавшей по краю ямы, повторилась, наверное, безысходная скорбь того зимнего дня, когда я брел куда-то, тоже не видя света белого, как и Алеша Н., но только не из-за упавшей на глаза шапки, а по причине обильных слез, ключом клокотавших в глазах.

Итак, Алеша, твои сопли и мои слезы в один миг смешались — отныне ты прощен, обрел полное мое понимание. Буду относиться к тебе с большим сочувствием — не могу, правда, полностью отвечать за свою жену.

Мы подходим к нашему дому, длинному и высокому, чем-то напоминающему старый прогулочный пароход. Сегодня утром в этом доме умерла женщина. Мать Алеши Н., расстроившись по такому поводу, решила сходить в кино на французскую фильму, чтобы несколько рассеяться. Но фильма сия настроение ее не улучшила, и бедная инженерка заговорила о надвигающемся всемирном потопе, а затем и о возможной новой войне, которая окажется последней, потому что после нее больше воевать будет некому.

Я шел рядом с двумя женщинами, шагал со смутной улыбкой на устах, как говорится, и вспоминал свое чудесное избавление. Я буквально на него наткнулся головою, когда слепо брел, спотыкаясь, по укатанной зимней дороге. На того самого верхового казаха. Он ехал навстречу мне — натянул поводья и остановил лошадь. Смеющимися карими глазами, окруженными трещинками морщин, смотрел на меня. И на приподнятом конце плетки держал вздетую шапку — мою злополучную шапчонку времен второй мировой войны, всю облезлую, с надорванным ухом. Он молча швырнул ее мне под ноги, а я, застыв от ужаса и стыда, стоял, опустив голову. Когда же я осмелился поднять глаза, на дороге уже было пусто, и темнела лишь моя шапка, неподвижная, лохматая, словно небольшой странный зверек…