Вкус терна на рассвете - [50]

Но на этот раз, сидя в кресле перед включенным телевизором в ожидании поздравительной новогодней речи, я вдруг ощутила рядом с собою незримое присутствие юного существа, благоуханного и златоволосого, словно ангел, которое поцеловало меня накануне у подъезда (при этом одной рукою бережно прикасаясь к моему плечу, а в другой протягивая мне старую рыжую мою сумку).

Прошло немало времени после Нового года, к весне я попала в больницу. Совсем стала плоха, провалялась почти что два месяца, но к началу мая выписалась. И вот однажды, уже после больницы, чикиляла я кое-как по улице, в руке была сетка, в которой болталась бутылка кефиру, и тут меня догнала Мара. Была она в блестящем пальто из кожи, на голове большая примятая матерчатая кепка.

Стоял еще прохладный май, на тополях вдоль улицы почки лопнули, и ветви оперились рыже-зелеными блестящими листочками. Волосы Мары, сверкавшие на солнце, ее румянец и даже нелепая кепка так шли ко всей этой сладкой весенней мороке, а вот глаза у нее были совсем нехорошие. Они были угрюмы, эти глаза, чего я раньше никогда не примечала.

— Я попалась, кажется, и что мне делать, сама уж не знаю, — сообщила она, когда я стала расспрашивать, не стряслось ли с ней чего-нибудь. — Знаете, я беременна.

— Что за беда! — удивилась я. — Вы мужняя жена, как говорится, так что за беда! Будет дите, мальчик или девочка.

— Нет же, ни за что! — тихо проговорила она, и глаза ее метнулись ввысь, к вершинам тополей, и слезы навернулись на эти огромные синие глаза.

— Мара, милая, да расскажите мне толком, что случилось? — испугалась я.

— Это невозможно, — ответила она, — потому что я хочу уйти от него. Это примитивный человек, и жить с ним я больше не могу. Представьте себе, я как-то прожгла ему утюгом рубаху, на секунду зазевалась… так он после этого неделю со мной не разговаривал, словно я его оскорбила смертельно. А недавно я ему говорю: «Чего же ты хочешь? Чтобы я всю жизнь проторчала с тобою в этой клетке, куда ты меня запер, и караулила твое добро?» Так, знаете, что он ответил? «Пусть будет так. Но клетка-то с телевизором, да еще с цветным!» Вот и весь человек вам в этих словах, — закончила Мара. — И я хотела спросить… У меня ведь, кроме вас, здесь нет хороших знакомых. Вы не знаете какого-нибудь частного врача? Ведь срок-то уже большой, около трех месяцев, наверное.

— Не знаю я никакого такого врача, — ответила я. — Но вы этого не сделаете, Мара. Ведь вы любили мужа… Вы должны сберечь своего ребенка.

— Вы добрая, но вы зря… слишком хорошо обо мне думали, — тоскливо предположила Мара. — Я сначала сама себя долго уверяла, что вышла за него любя. Но всякой лжи есть предел. И вы… умная женщина, все понимаете… И понимали с самого начала.

— Нет, ничего я не понимала, — тихо возразила я. — Только мне кажется, что вы все-таки любили его.

— Ошибаетесь, — почти прошептала она, крепясь, чтобы не разрыдаться; затем она справилась, и голос ее окреп: — Дело не в том, что он хорош или плох как человек. Дело во мне, что я оказалась такая… и жизнь моя так началась, и ничего теперь не поправить… Что мне делать?! — тихо вскрикнула она. — Что? Да разве… да неужели такое называют любовью? Ведь я во сне… во сне то и дело его избиваю. То кулаками, то палкой.

Мне вдруг стало плохо. Сердце забилось небывало и страшно, словно руша меня изнутри. В глазах зареяли огненные мушки. Но Мара не замечала ничего и стояла передо мною, тихо всхлипывая, утирая глаза платочком.

— Простите меня, — с трудом выговорила я. — Чувствую неважно. Пойду-ка домой… Завтра приходите в наш парк, назначаю вам свидание, — и с этим я попрощалась и направилась к своему дому.

У себя в комнате я плотно задернула шторы, выпила лекарство, легла. Сердце немного отпустило, но было мне скверно. И вскоре настала беспощадная минута, которой я боюсь больше всего.

Я достала с тумбочки тяжелую книгу из плотной желтой бумаги. Томик Пушкина в издании для слепых. Закрыв глаза, я принялась читать на ощупь «Графа Нулина»:

Пора, пора! рога трубят…

Из страшного далека, медленно, с трудом дошла до меня знакомая бодрая строка — словно где-то за горами прозвучал голос поэта. И мои пальцы, будто сведенные, не в силах были двинуться дальше по строчкам. Нет, читать я не могла. Книга с тяжелым стуком упала на пол. Беспощадная минута не отпускала меня.

И тогда мне показалось, что никогда ничего не было. Ни моего краткого замужества. Ни его самого, которого я поклялась ждать с войны. Ни самой клятвы… ничего.

И я, чтобы одолеть беду, принялась старательно и беспощадно вспоминать то, что все-таки было на самом деле.

Восемнадцати лет замуж вышла, мужу было девятнадцать. Он был лихой, на мотоцикле ездил. Мы прожили чуть больше месяца, все у нас было хорошо, пока однажды не поссорились. Я затеяла, из-за какой-то ревности. Он побледнел, горячий был мальчик, вскочил на мотоцикл и помчался. И на первом же повороте разбился. Была я в больнице и видела его, беспамятного, распластанного на доске, — оказался поврежден позвоночник. Врач, пожилая женщина, сказала мне, что вряд ли выживет, а если и выживет, то навек останется калекой. Мои родные хором навалились, стали уговаривать, чтобы я ушла от него, и я, испугавшись, дала себя уговорить. Я вспоминала, какие у него были гримасы на лице, когда он, не открывая глаз, стонал… Я испугалась и ушла обратно в дом родителей. А он был молод и крепок и жить хотел — не только выжил, но через несколько месяцев поправился и выписался из больницы. Только висела плетью рука вдоль тела. Издали видела его. А через год и рука прошла, стал он снова пролетать на мотоцикле мимо моего дома.