Вкус терна на рассвете - [51]

И вскоре настало двадцать второе июня сорок первого года. Он оказался годен и был призван в первую же неделю войны. В день отъезда пришел ко мне проститься. Все мои вышли из дома, и мы встретились с ним, словно ничего между нами не произошло. Вечером пошла проводить его до сборного пункта. Тогда я поклялась, что буду вечно ждать его, что бы с ним ни случилось.

А теперь, в эту беспощадную минуту, я спрашиваю себя, чего же было больше в этом последнем свидании: милосердия, горя, раскаяния, предчувствия скорой гибели или великого самообмана? Он не вернулся с войны, а я осталась верна своей клятве. Но так ли это? Была ли то верность моя или постоянное раздражение и боль моей вины, которую я все же не сумела искупить перед ним? И если бы не война — пришел бы он ко мне, простив все? И простил ли на самом деле?

На эти вопросы нельзя теперь получить ясных ответов. Война навеки похоронила эти ответы, а мне досталась на долю святая верность до гроба. Не знаю, сколько таких же молодых вдов живут с одной лишь этой верностью в груди, но знаю точно, что все они теперь стали старухами, как и я.

…Но если и нет верных ответов на эти вопросы, все же у меня моя прожитая жизнь, а это уже само по себе может служить ответом. И завтра я скажу Маре, что для женщины самым страшным является не клетка с телевизором и не разочарование в любви. Подобные «клетки» мы часто выдумываем (перевернув на раскаленном сердце, словно блин на сковороде, любовь на ненависть, мы способны придумать и не такие еще штуки), а самым печальным и страшным для нас является та доля, когда хочешь вернуть долг и не можешь, и приходит то время, тот возраст, когда ты начинаешь уже с тайным страхом пробираться среди детей, потому что ни один из них никогда не тронул ручонкой твою грудь.

И я расскажу Маре, как одна хорошая женщина, от роду не видавшая ни единого проблеска света, вышла замуж за такого же незрячего хорошего человека — и оба они хотели иметь ребенка, но очень боялись, что и он окажется слепым. И та женщина говорила мне, краснея большим рябоватым лицом, что видит этого будущего своего младенца.

А еще я предложу бедной девочке, если захочет она, свое однокомнатное убежище — и тоже с телевизором, — чтобы она могла спрятаться в нем, тихо полежать и прийти в себя.

На другой день я пошла в парк, на свое любимое место. Но ни в тот день, ни во все последующие Мара туда не приходила.

Коротышки-пони были уже на своем месте, щипали свежую майскую траву, вытянув к земле морды и быстренько перебирая мягкими губами. И к маленьким лошадям снова и снова подбегали дети.

На плацу военного училища в эти дни шла, очевидно, подготовка к празднику Победы: сквозь решетку видно было, как суворовцы идут строй за строем и ладно, враз ставят ноги.

Я сижу на теплой скамье, положив руки на дужку трости, и дремлю, прислушиваясь к мерному перестуку поездов метро, пробегающих мимо, дремлю и мечтаю, что вот пройдет время и когда-нибудь подбежит к древней сонной Пчелке некий мальчик в красной вязаной шапочке, и она будет такая яркая — словно спелая земляника в зеленой траве. И окажется, что этот мальчик — сынок Мары, которого она родила, не испугавшись жизни. И мы все трое пойдем в зооуголок смотреть этих несчастных зверей в клетках, и я буду вести мальчика за руку.

КАЗАХ ВЕРХОМ

У нас загостился один очень молодой человек, некто Алеша Н., четырех лет от роду. Столь же юная младшая дочь моя души в нем не чаяла, хотя жена и я, оба, не одобряли этого выбора. Достаточно было вспомнить о том, как однажды осенью я застиг этого Алешу Н., торчавшего посреди вырытой бульдозером ямы, утонув по колена в грязи, в сбитой на глаза шапке, и совершенно безумным голосом призывавшего мою дочь последовать его примеру… А она, несчастная, бегала по краю ямы, теряя, очевидно, последние остатки здравого смысла, которым в немалой степени наградил ее бог, и готовилась, охваченная сумеречным отчаянием, прыгнуть в жидкую глину. Когда я появился, она в мгновенном облегчении души громко зарыдала и бросилась ко мне, а когда я вытаскивал этого Алешу из ямы и в грязи остался торчать его сапожок, рыдания дочери перешли в неистовые вопли…

И вот теперь этот парень был у нас, потому что мать его решила посетить кино, а у нас, значит, он мог спокойно побыть до возвращения родительницы. Дело было весеннее, уже темнело, гулять их отправлять было поздно, поэтому я предложил своей жене тоже пойти в кино, оставив детей на присмотр старшей дочери. Сидеть в течение двух часов в квартире, где будут вовсю развлекаться дочь и ее друг, было немыслимо.

И вот мы встретились с мамашей Н. и отправились к Дому культуры, где в этот день шел французский комедийный детектив.

Пока мы пробирались краем чахлого березового леска, в котором снег растаял только недавно, да прошли мимо переполненных мусорных баков, направляясь к пролому в ограде больницы, находившейся вблизи нашего дома, и далее шли по дорожке мимо приемного покоя к главным воротам, мамаша Н. нам рассказала, что сегодня утром умерла одна старуха из их подъезда.

Вчера днем, рассказала Н., она еще разговаривала с этой старухой, а сегодня пошла навестить ее, долго звонила в дверь — и вдруг услышала неузнаваемый, низкий, как будто бы мужской голос. Нашелся у соседей подходящий ключ, квартиру открыли и увидели старуху, лежавшую на полу, — ее хватил удар. Добросердечная женщина, здоровенная, проворная и энергичная, с обликом явно деревенским, но по образованию инженер-геофизик, Н. дружила с этой старухой и хорошо знала все ее дела. Н. спросила у больной, нужно ли позвать ее сына. (Он жил в том же подъезде, двумя этажами выше матери — белый раскормленный московский мужичок, весьма приветливый и внимательный на улице, при встрече.) На что старуха ответила невнятным мычанием, которого Н. не поняла, но решила про себя, что предупредить сына надо, хотя и знала, в каких враждебных отношениях находятся они — мать и взрослое дитя. Однако, пока соседка вызывала «скорую помощь», затем искала номер телефона и дозванивалась на работу к сыну, его родительница так и померла, не успев примириться с ним.