Вкус терна на рассвете - [47]

Подошел и приютился рядом с индусом уже основательно промокший человек, огромного роста тучный старик с растрепанной бородой. Одет старик был более чем небрежно, с дервишеским безразличием к тому, что подумают о нем люди, привычные оценивать достоинство человека прежде всего по тому, как он одет. Достаточно выразительным было уже то, что на мягких обширных штанах его, подхваченных на толстом животе стареньким ремешком, не было ни одной пуговицы.

Старика этого заморский поэт давно уже приметил, часто гуляя по бульвару, расположенному неподалеку от гостиницы. Обычно бородатый старец часами просиживал на дальней от аллеи скамье, за площадкой для детских игр. Рядом с ним неизменно находилась смиренного вида старушка, столь же скромно одетая, как и он, маленькая и незначительная возле него — огромного, неподвижного и величественного. Сейчас этой старушки почему-то не было. Возможно, она спряталась от дождя в другом месте, подумал поэт. А возможно, ушла домой и готовит сейчас обед своему господину и повелителю…

Так думал поэт, искоса незаметно разглядывая соседа по укрытию. От мокрой одежды его исходил душный запах. Могучий, в рытвинах, сократовский нос старика был усеян мелкими капельками дождя. Взгляд его нелюдимых глаз уставился из-под седых косматых бровей в грозовое пространство, но не очень глубоко в него. На своего случайного соседа никакого внимания он не обращал, пребывая в своей, может быть, доброй, а может быть, и горькой отрешенности.

Индус был большим другом страны, в которой гостил сейчас, и поэтому не придавал особенного значения невзрачному виду старика. Поэт желал быть справедливым: в Бомбее бедно одетых гораздо больше. Но помимо этого политичного соображения, умиротворяло поэта и его личное, особенное отношение к ценностям жизни. Смуглолицый красавец, гладко выбритый, молодой, благоухающий, с вьющимися и влажно поблескивающими кудрями — поэт, однако, был приверженцем йоги в одном из аскетических ее направлений. И он мысленно приветствовал своего соседа как возможного брата по убеждению. Но старик никак не желал откликаться на это беззвучное приветствие.

И самая простая человеческая мысль о том, чтобы предложить бедняку помощь, пришла в голову индусу. Но в это время загрохотал гром, словно бы грозно предостерегая, и прокатился, ворча по-львиному, от одного края неба к другому. Раскаты и удары последовали часто, огромный город гудел, гремел, как пустой котел, и поэту почему-то мнилось, что вся эта грозовая музыка сопутствует именно появлению возле него таинственного старика. Столь фантастическая, но мощная по размаху и красоте метафора понравилась поэту, и он улыбнулся. И вдруг неимоверно яркий, огромный, мгновенный свет ослепил его, и в тот же миг город как бы исчез. Минуту, может быть, полминуты спустя поэт вновь увидел бульвар, заливаемый дождем. И совсем невдалеке, всего лишь за мокрым газоном, дымилось поверженное молнией дерево. Толстый столетний ствол его был расщеплен и скручен, раскидистая крона, оторванная и отброшенная титанической силой, валялась в стороне, и ветви упавшей вершины еще раскачивались, как будто корчась от боли. Белые щепки и обломки, словно кости, торчали из ран сраженного дерева. Из трещины расщепленного ствола курился дым.

Хрупкий индус в облегающей зеленой рубахе стоял ни жив ни мертв. Смуглое лицо его побледнело, приняв цвет необожженного глиняного сосуда. Глаза блуждали. Но наконец он осознал, что случилось, ощутил вновь свое существо, приободрился и с жалобной улыбкой на полиловевших губах обернулся к своему соседу. Но, взглянув на него, он совершенно не узнал старика. Грива волос на большой голове его растрепалась и вздыбилась космами. Глаза горели, и торжествующая, красивая, яркая улыбка озарила бородатое лицо. И всего лишь одно слово, не слово, а скорее короткий рык издал он, поглаживая крупной рукою бороду:

— О-го!

И взглянул на заморского гостя. А тот радостно улыбнулся в ответ. Мгновенно, как недавний удар молнии, минуя все преграды времен, пространств и чужеродности, пришло к ним неожиданное человеческое взаимопонимание.

— Мир наш дивен и прекрасен, а мы все его зрители, — сказал старик, многозначительно и весело глядя на индуса.

— Нам говорить надо спасибо, — отвечал, соединив ладони и слегка кланяясь, молодой поэт.

— Вот именно! Возблагодарим суть творящую!

— Мы должны жить для друг друга… Чтобы для добра! — воскликнул индус, глядя на старика повлажневшими от внезапных слез глазами. — Все люди есть братья! И чтобы мир на земле!

— И жизнь вечная пусть царит! — подхватил старик мысль молодого поэта.

Они стояли под карнизом газетного киоска и, радостно глядя друг на друга, смеялись весело, громко, беспечно, как дети. На них удивленно оглядывались прохожие с раскрытыми над головою зонтиками, в сырых плащах… А после индус снова сложил руки и согнулся в глубоком поклоне. Тучный старик тотчас же ответил ему таким же поклоном, старательно и, видимо, с удовольствием соединив мясистые ладони в непривычном для него жесте приветствия и мира.

Они пошли в разные стороны по бульвару, сверкавшему чистыми зеркалами луж, которые надо было обходить кругом. Они оглядывались друг на друга, и поэт издали махал тонкой смуглой рукой, изящно воздев ее над собою, а старик, приостанавливаясь, величественно кивал ему в ответ.